Мы (п)русские, съ нами яппонский бохъ,
яппонский густой гребешок, во фляжке
на ляжке соляра яппонская, дох
яппонских на плоти две штуки. В кашке
проснувшись, снимаешь с себя доху
для крепкого сна, если жив, и в яви
в дохе для неё негодуешь: «У-у-у,
какие не(п)русские все», дырявя
пространство с Такенной (п)русской стены
свинцовыми слитками острой формы.
Проснувшись в снегах, если жив, вины
за это не чуешь ни литра: кóрма
задать снеговерти в двух штуках дох
нельзя, не положено, в падлу, на-кась,
метелица, выкуси, съ нами бохъ
яппонский, яппонская мать, а закусь
не я, явь окопная, но окрест
пространство за бруствером в впалых скулах.
(…)
Но — чешешься очень. И — вот те крест,
наш бохъ, наш яппонский, на наших шкурах
находит что вычесать гребешком,
соляру, как миро, излив на чресла.
Без боха подохший в паху тишком
скребёт, а под бохом скребёт воскресло. 
