Это сложная пьеса, говорит режиссёр (а может, автор). Мы его не видим (это тоже говорит режиссёр, или автор, но это так, к слову), но это наверняка режиссёр (или автор), и он любит покровительственно и смешливо трепаться, хотя иногда стоило бы помолчать: скажем, когда герои… нет, лучше персонажи… когда персонажи будут качаться на тарзанках, это навернёт (гм) у многих слёзы, а слёзы требуют обходительной тишины, а он как рассмеётся… Впрочем, даже говоря через губу, он очень вежлив (ничего, что я треплюсь о себе в третьем лице?).
Эту морально и физически сложную пьесу смотрит целый зал. Мы его не видим, но там, должно быть, стульев семьсот (стулья, впрочем, прикручены к полу, швыряться ими нельзя), и когда он, ёрзающий на стульях любящий зрелища народец, кашляет в семь сотен глоток, или взрыдывает, или лезет в карман за накрахмаленным носовым платком, или чешется, или наливает в стаканы портвейн (а на такой сложной пьесе это позволяется; старушки в чёрной униформе с эполетами не подбегут, чтобы ударить, обещаю) — это… это добавляет на сцену ещё одного персонажа… или даже героя.
.
Тихо, орёт голос (режиссёра или автора) за сценой, над сценой, под сценой, справа и слева от сцены, а также на сцене (хотя на сцене пока никого), три, два, один, встречайте господ персонажей аплодисментами. Двое-трое надрывно кашляют, но никаких аплодисментов. Это сложный зритель, говорит бог знает кто (то ли р., то ли а.).
На сцену… впрочем, какая это сцена, сцена — это что-то картонное, недоживое и полуплоское, а тут внушительный кусок пространства, занятый всякой подлинной чушью на потребу этого, простите, недоделанного «Иванова», с ударением на «а». Водкой в этом куске пространства можно напиться до рвоты в авиапакет, а женщину — буде какая выскочит полуодетой на балкон — можно потрогать, покурить с ней, попросить её пройтись по парапету, и, когда она свалится вниз, долго провожать взглядом её полёт и растекающуюся красным отбивную.
В пространство в хорошо отрепетированную припрыжку вбегают Геша фон Боден-Поттхаст 44 лет, по мнению Википедии, один из главарей, Йоси Квандт 47 лет, ближайший и верный, и Ади Браун 56 лет, основоположник. Фамилии, говорит голос, не совсем их, но и не вымышленные: «Это всё жёны, — твердили они, когда мы ещё позволяли им твердить, — не было б жён, не было бы Аушвица и кастрированных (прежде чем отправиться в печь) цыганских баронов; жёнам нужны концертные костюмы, табуретки с изменяемой высотой, пианины “Блютнер”, чтобы быть в настроении, наигрывая “собачий вальс”, и гимнастические чешки, что так хорошо чувствуют педаль “форте”, — и мы лезли из кожи вон, чтобы обеспечить их всем этим. Все эти Аушвицы и кастрированные бароны — это всё наши жёны, то есть небольшое жизненное недоразумение». А раз жёны — имена у парней уменьшительные и даже ласкательные, зато свои, зато не Пупсики, трёх Пупсиков даже эта сцена не вынесла бы.
Вопросы из зала, говорит голос, не возбраняются; только об одном, прошу вас, не спрашивайте: как им, собакам, спится по ночам, ибо даже не возлают они в ответ, ибо, не став отрезать им языки — здесь хватает одного резонёра, — мы зашили им рты крепкой суровой ниткой (русские подшивают такой валенки; нет, не песню).
Слышу, говорит голос, что кто-наливает… ах, какой аромат… ба, да это баварское из самогó Хофбройхауса; так вот: пиво лучше пить холодным.
.
Парни, говорит голос, алё, мальчики, отомрите, хватит стоять столпами, мы же так долго репетировали. Ну-ка. Геша, Йоси и Ади в полной тишине задирают канканически ноги. Звучат аплодисменты. Геша и др. кланяются и разбредаются по пространству.
Ади, разбежавшись, долго и счастливо скользит по гололёду на асфальтированной дорожке к зданию с несколькими трубами, но это не завод, не надейтесь; вскоре дорожка раскатывается до блеска, и Ади летит всё дальше и дальше, до самых дверей. Хорошо, Ади, говорит голос, вы умница, на репетиции было хуже, вы наконец-то собрались и блеснули. Зрители, где же ваши жидкие хлопки в детские ладошки с синими прожилками? Первому хлопнувшему Адик наверняка нарисует его акварельный портрет. Правда же, Ади? Ади мычит и усердно кивает. Нарисует-нарисует. Ну же. Да ну вас.
Йоси, взяв жестяной рупор, громко и отчётливо мычит в него битых два часа. Когда мычание окончательно садится, идёт к спортивной площадке. Очень хорошо, Йоси, говорит голос, это пригодится, вы умный, Йоси. Йоси ставит стул, чтобы дотянуться до гимнастических колец; повисает на них, делает несколько переворотов, а потом молодецки застывает в кресте Азаряна. Зрители считают: «…сто тридцать пять, сто тридцать шесть… двести пятьдесят четыре…», но на пятистах сбиваются. Йоси продолжает висеть до конца акта. Это скучно, на него уже не смотрят, и только военные корреспонденты (должно быть, первый ряд в зале, или же с театральными биноклями) любовно фиксируют каждое вздрагивание лицевых мышц и трицепсов. Поаплодируем же военным корреспондентам, время от времени говорит по бумажке голос, которым приходится. «Приходится» и продолжение чьей-то мысли тонет в громе оваций.
Геша — загорает: Геша долго шёл за солнцем к горизонту, пиная впереди себя тяжёлую консервную банку «Бычки по-подводнофлотски», в которой целыми кубриками в собственном соку томятся экипажи вражеских субмарин, израненных глубинными бомбами; проголодавшись, он раздербанил банку камнем и поел руками; банка стала гулкой и на пинок отвечала новыми прыжками и полётами; потом Геша отловил крысу и голыми руками привязал банку к её хвосту, радуясь так, что его галифе окрасились влажным; в общем Геша наткнулся на маленькое внутреннее море и, накупавшись, лёг загорать. Правильно, герр Геша, когда ещё удастся позагорать, произнёс голос безо всякого сарказма.
На этих трёх пасторалях закончился первый акт, предварительно спросивший персонажей голосом голоса, не хотят ли они произнести последнее слово. Персонажи и ухом не повели. Не хотят. Ладно.
.
Второй акт последовал тут же (хотя, судя по звукам, среди невидимых зрительских стульев зашаркали разносчики сбитня и русской живой колодезной воды. Сбитень пьют тёплым, напоминает голос; если попал не в то горло, глотните живой колодезной): рабочие сцены… рабочие пространства в палаческих капюшонах, прокричав Геше, Йоси и Ади: «Посторонись», сначала выжгли огнемётами всю ту полновесную живую чушь, которая занимала персонажей и зрителей, а потом приладили к потолку три удобные верёвки со множеством петелек и петель, похожих на галстучные. Став голым, пол пространства обрёл байкальскую прозрачность. Персонажи ступали по нему со всей осторожностью, боясь кануть и оказаться на таком далёком дне.
На верёвки, пожалуйста, сказал голос; простите, господа, но я загоняю вас на верёвки; нет, Ади оставьте центральную, прочие на ваше усмотрение. Всё вы знаете, говорит голос, кто, куда, для чего всё это; только не надо ля-ля, то есть му-му: репетировали-репетировали, а вы вдруг растерялись. Никакой страховки не будет: ни лонж, ни сеточек внизу, что вы как маленькие… Полезли; молодцы; так висеть.
Под висящими исчезает пол. Теперь под висящими НЕТ НИЧЕГО. Кто-то из зрителей бросает на сцену… в пространство камень и кричит: «Тихо, я слушаю. Да не сморкайтесь же вы». Через час до зрителей докатывается первое эхо от падения камня. Ничего себе, говорит голос; только не смотрите вниз… или смотрите.
Верёвки расположены так близко, что, раскачавшись, можно пнуть соседа ногой или заехать ему в ухо с правой. Ади бьёт Йоси, Йоси бьёт Гешу, Геша бьёт Ади. Если только одной, скажем, правой, ногой, а не с правой в ухо, то, по мысли комбинаторики, говорит голос, эта сцена без повторений явит вам всего 6 действий… Всё хватит орать, дайте мне сказать, чего это я перекрикиваю вас, как учительница Марьиванна, а? А если с повторениями — 27. Повторения скучны, но кровеобильны и срывают глупые подростковые аплодисменты… Ваши аплодисменты.
Если устанете висеть, хотя тут столько петелек для ног и рук, говорит голос болтающимся на верёвках Геше, Йосе и Ади, подтяните ноги к груди — и прыгайте так, словно сидите на очке под самой Вологдой. Пролетев несколько континентов, вы сядете на русский осиновый кол в толерантной Австралии. Там их понатыкано, уверяю вас.
Или прыгнуть, подначивает голос, или головой в петлю. Кто решится упасть? Кто предпочтёт в петлю? Кто свалится первым? Кто первым удавится? Ставки принимаются, говорит голос.
«Ади первым сунет голову в петлю», — кричат с, гм, галёрки.
По мнению смуглого горбоносого человека с, гм, галёрки, Ади первым выберет петлю — раз, Ади первым повесится — два…
«Йоси свалится первым», — кричат из средних рядов развесёлым детским голосом.
Йоси, упав в пропасть, первым сядет на русский осиновый кол, по мнению девочки с огромными грустными глазами из средних рядов, — раз, говорит голос, Йоси — два… 
