Сил моих нет, подскажите как, спросил я в «Новостях Брайля» у народа в анонимном объявлении с подставным телефоном. И народ обзвонился, недоумённо, впрочем, выясняя, куда: «Куды, ну вот куды ты собрался делать ноги, если вся наша плоскость не только Бруно-опоясана, но и простреливается в зажаривающем свете прожекторов, а упасть в мягкие слоновьи отложения и выжить ещё никому не удавалось, во всяком случае ни письма, ни звонка, ни весточки от таких за всю многовековую Соловьёвскую песнь о сволочной старухе Прорухе…» Ну как куда? — Земля круглая, вертится, нудел я в их уши, впадая в крайности: истерику и пять основополагающих слов. Некоторым помогало (меня потом долго мутило, но: ставил себя в угол — и потихоньку отпускало).
Посему — вот краткий перечень народных способов взять шляпу и, не прощаясь, выйти вон.
.
По грибы, ягоды, кедровые орешки и плотву, а потом месяца три по-пластунски в костюме ковыля.
Собственно, всё уже сказано, но тугодумов пожалею. Наша истинная мера длины/расстояний не вёрсты, а время: «месяца три по-пластунски» — это вёрст шестьдесят шесть по неухоженным пересечённым краям: то горным, как бараны, то болотным, как хмырь, то вспаханным до земляного ядра авиабомбами, то заминированным «лепестками». До Бруно-забора доползёт только сухопарый труп (даже не доползёт, а, став перекати-полем, докатится). Выручил бы костюм хлебной лавки или шашлычной на колёсах, но такие там не водятся, то есть покажутся подозрительными… В общем, ковыль прекрасен, но не голодом. На этом я зачем-то несколько раз прослушал романс Петра Ильича «Разочарование».
А если мотылять, спрашивал я у ковыльных придумщиков. «Тетерев, туча, толстоголовка? — посмеивались они. — Ты совсем, что ли? Разжёвывать надо? В школу-то ходил? или умственно-отсталый? Мы не летаем». Да, точно. Поставил для успокоения романс Петра Ильича «Ты куда летишь?».
А если в костюме ковыля, но не одному, а бригадой: ковыльный обоз кормит и отходит, чтобы пополниться, потом нагоняет, задаёт корм и вновь отползает, спросил я. «Нет, — отшивали ковыли́сты. — Если ковыля много, его пропалывают. Обычно на заре». Ясно, извините. Романс Петра Ильича «В ярком свете зари».
А если?.. «Ты даёшь, — ржали они. — Единственная река, изливающаяся с края Земли, называется Волка, и она наводнена сторожевыми субмаринами: малёк не проскользнёт, не то что Лохнесское чудовище. Я сам двадцать пять лет просидел в такой подлодке акустиком, вылавливая посторонние шумы». — «И зимой тоже, когда река встаёт?» — «Зимой особенно». — «Чёрт, а ведь я просто хотел сигануть с краевого обрыва вниз… Понял, сморозил». На этот случай у меня и Петра Ильича есть романс «Пускай зима».
.
Подкоп? —
«Вы хотели сказать “туннель”?» — «Неужели так долго? А если навалиться всем миром?» — «Каким-каким “миром”?» — «Ну, теми, у кого, как у меня, нет уже никаких сил». — «Многих знаете?» — «Ни одного. Но я вообще мало кого знаю…» — «Открою вам правду: народ рад, доволен и счастлив. Из его штанов пахнет такой удовлетворённостью, что хочется нюхать и нюхать». Простите. Романс Петра Ильича «Чаровница» звучит, немного противореча моему собеседнику и моей печали.
.
«А может, как-то попросить, чтобы ОТТУДА рыли?» — «Как “попросить”? кого “попросить”? откуда “оттуда”?» — «В записочке с перелётной птичкой». — «Даже если допустить, что Земля круглая и вертится, то откуда вы знаете, что они вас поймут? Думаете, у них уже есть письменность? они знают наш язык?» — «Хорошо, не словами, так рисунком: приложить к голубю чертёж туннеля. Это-то мы можем?» — «Можем, но изобрели ли они уже кайло и лопаты, чтобы копать? Мне кажется, они там ещё с ветки не слезли. Не уверен, что хочу рыть к этим макакам туннель по чертежу…» Спасибо за содержательную дискуссию, товарищ. Душевную пустоту снял Йозеф Г. с вещицей «Семь последних слов Спасителя на кресте»; помните это место со словами «прости им, ибо не знают, что»?
.
Стать, гм, невидимым и прошмыгнуть?..
Звучит романс Петра Ильича «Слёзы».
.
Податься в погранцы.
Заикнувшись об этом, звонящие чесали (я слышал это) бороды и затылки. Чего вы чешетесь, спрашивал я, хорошая же идейка: податься — и однажды под покровом ночи и метели слинять, нет? По-прежнему чесались, я это слышал. Долга песня, что ли? проверяют до саваофовского колена? «Какого колена?» — Саваофовского; лично у меня в роду после Саваофа одни пахари и водители кобылы, самое, наверное, то для погранца, нет? Чешутся. И — я меткий и не очень старый, подойду. Всё равно чешутся и, наконец, задают дикий вопрос: «А, прости, покакать на минном поле и не воспользоваться бумажкой смогёшь?» Теперь чешусь я, и тут выясняется, что погранцов на все двадцать пять лет службы… минируют. Тщательно и обильно. «Готов ли ты?» Готов, но не так же бессмысленно. Снова спас Йозеф Г., «Семь слов» на слишком долгом повторе на пафосном, но горестном слове «жажду».
.
Пробиться на самый верх, чтобы.
Все мои доброхоты, предлагавшие это, мялись, вздыхали, но раз за разом повторяли одно и то же: «Это единственный способ, чувак. Единственный. Другого нет. Один-единственный. Всего один. Один лишь. Но, право же, лучше сдохнуть, чем. Если только ты, чувак, не урод и не, *ля, геббельс. А ты, мы слышим это, ни то, ни другое». Тут я врубал уже помянутого Йозефа Г. на словах «в руки Твои предаю дух мой» и говорил им: вы добрые, вы хорошие, и вы правильно слышите; но, видите ли, всё зависит от того, куда вам (то есть мне) надо; а мне надо на волю и её воздух; ибо мне ещё многое надо написать; пусть я и пишу не для вас, а для вас из следующего эона, а посему сдохнуть — это выход, потому что написанное не дохнет, и моя Надежда Яковлевна, которая непременно дотянет до следующего эона, пробьёт всё написанное в каком-нибудь Детгизе в синей ледериновой обложке; но, знаете ли, хоть это и выход, сдохнуть я ещё успею.
.
На этом я брезгливо стянул с себя чёрные треники и провонявшую чёрную футболку, соскоблил скребком с окна толстый слой чёрной краски, лыжной палкой разбил болтающуюся на сквозняке 15-ваттную лампочку Яблочкова и долго плясал, как умел. 
