Скороход Пуц

Никогда не хотели узнать, почему одни рождены бегать, другие — летать, а все прочие — ковырять в носу? Нет, услышать об этом от кого-нибудь мало, тут надо самому разобраться, и если вы не из таких, даже не пробуйте, не тревожьте извилины…

То, как возник Пуц, более-менее ясно. А вот отчего он настолько быстрый, что видит Усатое Мурло, — можно только или догадываться, или врать. Врать мы поостережёмся, а в догадках осведомлены. Хотите одну из самых неповторимых?

Вопросы происхождения
У дискоболки Клавы, сколько она себя помнит, был ненаглядный диск, с которым она не проиграла ни одного соревнования. Без него — когда диск отдавался на техобслуживание, или реставрацию, или какую-нибудь выставку в музей стадионной славы, — случалось, а с ним — ни за что: вчистую первые места, высшего разбора результаты и даже рекорды. Прежде чем войти в сектор, Клава по-матерински брала его на руки, целовала, шептала ему что-то доброе, нежно покачивала, подбрасывала и поглаживала. Если бы диск был грудным огольцом, в такие минуты он обязательно разводил бы хиханьки, хлопая себя по попке, и на наших лицах расцветали бы ангельские улыбки, на глазах наворачивались святые слёзы, а рту хотелось бы затянуть колыбельную: ах, эта матушка, ох, эта кроха, что за чудо-акварелька! Потом Клава присыпала снаряд в нужных местах чистейшей магнезией и, сделав торнадо, отправляла в полёт. Красивый, реактивный, дальний.

«Лети, лети, лети же!» — дико, но бережно орала ему вослед Клава. «У-у-у-у-у-шлёп!» — восклицали трибуны. Спортсменка раскланивалась, отнимала у диктора микрофон и провозглашала: «Это мой самый родной, самый заветный, самый сладенький диск!»

И вот однажды, когда заветный и сладенький износился настолько, что не подлежал уже никакому ремонту, даже нано, Клава вылепила из него ребёночка. Этот ребёночек и есть скороход Пуц, которому от снаряда достались неимоверная скорость, а от Клавы — железная воля к чистым победам.

Тут, конечно, есть ажурные нестыковочки: что же Клава метает сегодня? Почему она до сих пор одна из самых дорогих нашему сердцу, то есть лучших? Или вот ещё: всякий видит, что между ними, Клавой и Пуцем, происходит что-то хорошее, и это не очень похоже на обычные отношения маменьки и наследника. Да, Пуц маленький, а Клава большая; да, иногда, после особенно яркого рекорда Пуца, она может посадить его на плечо или забросить высоко в небо. Ну и что? Что вы так хитро улыбаетесь? А когда Клава однажды зашвырнула его на трибуны — в руки благодарных зрителей, это как? Разве ваша родительница вытворяет такое?

Но есть и другие версии. Порой экзотические. Языки, и не очень, кстати, злые, утверждают, что Пуц бегал за её дисками, когда ещё не был диском (!). Оттого и скорости выучился. Мол, Клава, ребёнка родного не пожалела: взяла однажды на руки, чмокнула и в порыве чувств сделала из него диск, после чего далеко бросала. Со временем, будто бы, это вошло у неё в привычку: нянчиться и нечаянно лепить из малютки снаряд… Чего только не наговорят.

Всё, хватит сплетничать!

— О, велоятно, нужно пледставиться, да? Писатерь, вы кивнури ири спите?

— Мы кивнури, то есть кивнули. Прости, я оговолирся… Господи! Оговорился я!

— О, я так и думар. Здлавствуйте, браголодные читатери! Я — сколоход Пуц. Сколоход — это моё плизвание, плофессия, тлуд жизни. А Пуц — имя. Кстати, Писатерь, почему Пуц?

— Потому что скороход.

— О, ясно. В рюбом сручае мне нлавится. Бац — плостоналодно. Кац — не скломно. Цыц — даже не смешно. Цуп — я же не космонавт какой. Кыш — несплаведриво. Кеш — рожь… Пуц — самое то! Вы мородец, Писатерь.

— Мерси.

— О, не за что.

— Пуц, а что у тебя с выговором? Не помню, чтобы наделял тебя столь несравненной дикцией. Ты самочинствуешь?

— О, спасибо за воплос, Писатерь. Деро в том, что, изоблажая меня, вы забыри о лте. Вообще. Ни сровечка. А лот очень важен для лазговолов. Поэтому я на свой стлах и лиск поместир в него язык, зубы и всё такое плочее. Но, навелное, схема быра неплавирьной.

— Дай-ка я посмотрю… Ух ты. Ого. Ну ты дал…

— О, кажется, вы удиврены.

— Да не то слово! Внизу зубы в два ряда, а вверху один язык. Милый мой, так не бывает…

— О, я и не знар, что надо два языка…

— Ну хорошо. Не будем препираться. Если не поймут, то хотя бы пальцем у виска покрутят. Пожалуйста, продолжай. Впрочем, нет, погоди. Вот это твоё «о», которым ты начинаешь каждую фразу, — это что за зверь?

— О!.. Виноват. Оно само выскакивает — от востолга. Общаться с вами — браженство. Вот я и. Ещё лаз плиношу свои искленние соборезнования.

— Может, извинения?

— О да, извинения! Срово из горовы выретеро…

— Всё, зануда, к делу.

— …

— Что такое? Единственный язык проглотил?

— …

— О, я понял! Не можешь без о-экзальтации? Если да, кивни. Хорошо, пусть будет. В случае чего я не виноват, это тебя распирает, а не меня. Читатели, слышали? Если да, кивните. Лес кивков. Поехали, голубчик, поехали!

— О Писатерь! Спасибо за довелие. С вашего лазлешения я плодоржу. На чём мы остановирись?

— Мы забуксовали на «Пуц — самое то! Вы молодец, Писатель».

— О, плимите мою плизнатерьность. Я, сколоход Пуц, мастел бега на колоткие дистанции, многоклатный чемпион, леколдсмен и плочая, скорько уполно тленилуюсь и успешно выступаю на… Писатерь, как точно называется место, где я обитаю?

— Да хоть планетой назови.

— О, я и не знар, что наш стадион — пранета! Неужели я инопранетянин? А дискоборка Крава тоже?

— Не думаю. Не отвлекайся. В любом случае это не важно.

— О, есть не отврекаться. Дологой Писатерь, могу ри я ввиду вновь отклывшихся пранетных обстоятерьств называть своих коррег и длузей «налодом» и говолить от их имени? Это коллектно?

— Как тебе будет угодно.

— О, поколнейше брагодалю. Стадион — наш дом. Он очень класивый и совлеменный, хотя, если честно, славнивать нам не с чем, потому что ничего длугого мы никогда не видери. Может статься, что он ужасен, что это и не стадион вовсе, а тюльма, бортающаяся воклуг тлойного лентгеновского сорнца в какой-нибудь заблошенной гарактике…

— Пуц, ты что несёшь-то?!

— О, вот я уже и «несу». Говолить плавду — это и есть «нести»? Ничего я не несу, Писатерь. Я так думаю. Мы, сполтивный налод, пловодим здесь всё своё влемя, и вы, Писатерь, могри бы…

— Ты не путай свою правду с моим замыслом, умник!

— Ни в коем случае: вам можно всё, а нам только помалкивать и бить рекорды. Такова правда замысла.

— Да ты распоясался! Ты кому перечишь?! Я — твой папа. Ты в своём уме?

— Нет, в вашем, папа. Можно продолжить?

— Хорошо. Только выбирай выражения.

— О, я посталаюсь… Я не торько сполтсмен, я ещё и подай-плинеси, Фигало здесь, Фигало там, но это не жароба, рюбой тлуд почётен, я плосто ввожу читатерей в кулс. Кломе того, я нефолмарьный ридел нашего сполтивного налода. И я требую, чтобы нас вовремя обеспечивали всем необходимым инвентарём. Так, лично мне очень нужен секундомер, но…

— Опять?!

— Дети, хорошие мои! Не верьте ни одному его слову! Он сочиняет это, даже не посоветовавшись с нами, он не был в нашей шкуре, поэтому не имеет права…

Время-с
Тут всё мягко. Даже время на стадионе сговорчивое. Неумолимое, оно становится неповоротливым, великодушно небрежным, будто было всегда и всегда будет. Остановилось? — Ай, подумаешь. Замешкалось? — Да глупости это: как встало — так и пойдёт; как пойдёт, так и побежит; как побежит, так и затихнет, — время же! Искони, ныне и присно.

Попав на стадион, оно застревает в чём-то кротком и уютном; у него и характер меняется: как и спортивный народ, оно делается спокойным, бесхитростным, нежным. И наблюдательным: замечающим тонкости, а через них — всю картину. В нём появляется небывалое: здесь оно не только отсчитывает. Если ты опоздал, оно не убегает — а, улыбаясь, ждёт.

Может быть, только тут, на стадионе, оно начинает понимать, что если нестись без оглядки, пропускаешь то, ради чего мчишься: терции и секундочки. Ведь без них ничего не бывает. Это они делают нас нами. Они наполняют. Чем? А вот мы сейчас и посмотрим. Замрём и заметим… А секундочки тут долгие. Вглядывайтесь в удовольствие.

Ждёт время: ну-ка, дальше-то что, удивите меня, а тогда и я вас порадую. И все понимают это, и все замедляются, потому что мягки и безотказны. Да и спецов по вызволению времени тут нет — одни физкультурники. Так они и живут, утешая себя и время, — до оказии.

А оказии случаются. Бывает, когда день вдруг сменяется ночью, а потом нежданно вспыхивает новый день, на стадион из каких-то шальных краёв налетает время не привычное, а пружинистое. Уж оно-то не застревает. Скачет туда-сюда, мало что замечая, огрызаясь и даже постреливая. Так точно, постреливая…

Но обиды на него нет. Время — это мы, а мы и разные, и бываем разными: деревянными, стеклянными, угловатыми, твёрдыми, холодными. Встали утром не с той ноги — и время уже не уютное, а неприятельское, и куда-то спешит, порет горячку, больно наступая на ноги, а то и судьбы. Получил «двойку» в школе — и ночь держится не пару дней, а месяц-третий… Вот примерно в таких настроениях-самочувствиях оно и набрасывается. А стадион, что ж, страдает, конечно, но виду не подаёт, никогда, — мирится. Он-то мягкий. Он умеет. Ему это по плечу-трибуны. И вскоре нездешнее время само начинает подстраиваться — или уходит.

Однажды, пока оно не ушло, Пуц не сдержался, прорвался к диктору, выцыганил у него микрофон и закричал: «Эй, вы слышите? Мне очень нужен секундомер! Для дела прошу!» После этого трансляция сразу отключилась, и результаты соревнований стали показывать на перекидных бумажных табло, как на каких-нибудь древнегреческих Олимпиадах.

А ведь и правда, у Пуца, яркого скорохода, самородного борца со временем, даже секундомера нет. Он пролетает на важных стартах стометровку, и на стадионном табло загорается: «1-е место — Пуц. Результат: 2 часа 6 минут 59,7 секунды. ЕСТЬ НОВЫЙ РЕКОРД! Поздравляем всех нас с ошеломляющим достижением!»

«Надо же, — удивляется Пуц, — во я припустил. И не очень-то выкладывался. Выходит, просто любо-дорого готов. Стало быть, подошёл к состязаниям на пике формы. Следовательно, тренировки решают… Но поднажать надо бы! И начну, пожалуй, прямо сейчас». Дав несчётно автографов, он заматывается в стадионный флаг и делает бог весть сколько чемпионских кругов — публика всё умоляет и никак не может остановиться. А потом, доверив лавровую ветвь дискоболке Клаве, с которой дружит крепко-накрепко, вновь оказывается на беговой дорожке — и бегает, бегает, бегает.

«И всё-таки, — покусывают его сомнения, — секундомер бы не помешал. Наверное, я могу и так, но мне просто интересно, как долго надо бегать, чтобы установить новый рекорд… Нельзя больше без прибора, мы ж не любители… Вот закончу тренировку и снова попрошу».

Сойдя с дорожки в тот миг, когда ему начинает казаться, что он сделал всё необходимое для грядущих побед и ещё два раза по столько же, Пуц бежит к «Ящику для пожеланий и заказов» и строчит послание. К «Ящику» привязан химический карандаш, и велеречивый скороход, чтобы донести мысль во всей её надобности и вразумительности, облизывает его до васильковых губ.

«…Дело даже не в дальнейших спортивных результатах, которые поставлены под весомое сомнение тревожным отсутствием такого значимого в моём скромном труде устройства, как часовой механизм для измерения времени с точностью хотя бы до десятых долей секунды, — аккуратно нарезает внутреннюю правду Пуц. — Я тут подумал: а что если последняя победа меня расхолодит? Вдруг я возгоржусь и буду тренироваться спустя рукава? Или вообще перестану — решив, что всего достиг? Могу я так поступить, как считаете? Извините, конечно, за непомерную прямоту и столь чудовищные мысли, но секундомер позволит мне построить график зависимости рекордов от продолжительности и интенсивности тренировок, который поможет в покорении новых вершин, а также даст надежду на скорейшее восстановление пошатнувшегося душевного равновесия, которое потенциально способно сказаться на…»

Выложив всё, Пуц затискивает пухлое пожелание в щель. На душе становится смирнее, и скороход мечтательно прихохатывает, поднимая вверх указательный палец. Если нет срочной работы или новых соревнований, он тут же приступает к очередной тренировке. И бегает, бегает, бегает до тех пор, пока ему не открывается, что будущие рекорды неотвратимы, словно… Тут его мысль, в отличие от ног, глохнет, потому что он никак не может подобрать сравнение…

«Мои дальнейшие достижения неизбежны, как… Как что? Как галоши в дождь? — Сравнение смущает его: он не знает, что такое галоши, а о дожде может только грустить: дождей здесь отродясь не видели — зачем они над стадионом?.. — Ну же, как что? Как смена дня и ночи? — Тоже не то: ночи и дни бывают на стадионе только тогда, когда им самим приспичивает. — Мои рекорды неминуемы, как… О! Как то, что во время их установления я пробегу быстрее прежнего!»

Мысль кажется Пуцу надёжной, он наконец-то сходит с беговой дорожки и несётся к «Ящику для ответов и постановлений», что висит напротив «Ящика для пожеланий и заказов», но на другом конце стадиона.

«В настоящее время ваше пожелание не может быть исполнено», — читает он в записке, озаглавленной «Скороходу Пуцу, чемпиону на все времена, с нескрываемым восхищением и надеждой на автограф». «Ну, может, так и надо…» — пожимает плечами Пуц и летит на тренировку.

— Клава Батьковна, ты не поверишь! — кричит он дорогóй дискоболке на энном часу занятий.

— Что такое, Пуцичек? — откликается Клава, диск которой угодил на трибуну, где и распластался, а потому у неё появилась секундочка для щебетанья.

— Клава, надо же, они опять не смогли отказать мне в секундомере! — кричит он кругов через эн, когда подружка, проверяя новый диск на изгиб, ломает его пополам.

— Ой, да ладно рыдать, Пуцик, мне тоже рулетку не сразу доверили, — утешает его ожидающая падения снаряда дискоболка. — Я уже несколько раз чемпионкой была, когда они посоветовали измерять дальность тренировочных бросков шагами. А когда я сказала, что шаги у всех разные, они сообщили, что начали изыскания по разработке универсальной рулетки для шагов. А когда я намекнула, что можно не только шагами мерить, но и локтями, они сначала ответили: «Как это?», а потом: «Подумаем». А когда я написала, что в пядях, наверное, ещё лучше, они оправдались тем, что в пядях мои рекорды будут «безмерно огромными».

— Вот и мне написали: «В настоящее время не можем»! — кричит Пуц подружке на энплюсэнном кругу. — То есть сегодня не могут, а завтра — легко! Наверное.

— Пуцинька, у них получится! — радуется Клава, начинающая раскручиваться перед броском. — Твоя твёрдость, их сочувствие, и всё бу-у-у-у-у-удет!..

Если бы у здешнего прыгуна с шестом не было шеста, он всё равно бил бы рекорды. А тутошний футболист делал бы хет-трики без мяча. А президент стадиона, если бы спортивный народ вдруг сморозил бы и выбрал его, был бы Человеком, причём с большой буквы. Как, разумеется, и Шестовик с Футболистом.

Потому что всё дело в них, а не в разных пустяках вроде того же времени.

Всё, у этой истории вышло время!

— Пуц, сынок, ну не могу я прислать тебе секундомер!

— Почему, папа?

— Не груби. Какой я тебе папа… Потому что боюсь за тебя. Потому что моё и твоё время — это две страшные разницы. У вас тут секунда — а у нас терция, у вас минута — у нас секунда, у вас час — у нас минута. И если бы только это… Понимаешь?

— Нет. Что такое терция, Писатель?

— Шестидесятая доля секунды. Схватываешь, нет?

— Кажется… Как всем известно, я пробегаю стометровку за 2 часа 6 минут 59,7 с. По-вашему это будет… Писатель, у вас есть карькурятол? Мне в уме не осилить.

— Тут и считать нечего: 127 твоих рекордных минут — это 127 наших секунд.

— Надеюсь, у вас это тоже рекорд. Писатель, это так?

— Не хочу тебя огорчать, но… это не совсем рекорд…

— Боже мой!.. И что же теперь делать?..

— Как обычно, упорно тренироваться.

— О, это я умею! Спасибо!.. Писатель, а можно личный вопрос?

— Угу.

— А вы за сколько 100 м бегаете?

— Ну, я… бегаю… чуть быстрее тебя. Ты только не расстраивайся! Я всё-таки твой папа, имею право.

— Папа, вы тоже рекордсмен?! Так вот откуда это удивительное влечение к нам, простым легкоатлетам?!

— Нет-нет, Пуц, я совсем не чемпион. И вообще, люблю другие дистанции.

— Это какие же?

— Скажем, марафон.

— Ох, как же я хочу пробежать марафон!..

— Это бывает.

— Писатель, вы увиливаете.

— Я?!

— Мне очень нужно знать ваш рекорд на стометровке. Говорите же. Я выстою. Забудьте, что я мягкий.

— Ладно… Ты сам напросился: 9,58 с. По-вашему это… примерно 10 минут. Только это не мой рекорд, а одного человека.

— …

— Ну перестань. Прошу тебя. Не надо. Ну, Пуцик…

— Никакой я вам не Пуцик!

— Чёрт, кто меня за язык тянул… Прости, Пуц.

— ОН БЕГАЕТ БЫСТРЕЕ МЕНЯ В ДЕСЯТЬ РАЗ?!

— Возможно.

— Стометровку? Это точно стометровка? Вы не ошиблись? Вдруг у вас другие метры?

— Прости меня.

— Но ведь это значит, что мне никогда не догнать его!

— Мы этого не знаем, Пуц. К тому же он, наш рекордсмен, кажется, уже поставил все свои рекорды — в отличие от тебя.

— Так вы дадите мне секундомер, Писатель?

— Даже не знаю… Ты про секунды-то понял?

— Ещё бы… Ваши секундочки — это мои, язык не поворачивается, минутищи…

— Ты получишь его.

— Только зачем он теперь…

Разговоры стихнут скоро
Странный выдался день: ни серьёзных соревнований, ни тренировок нормальных. Одно сплошное «подай — принеси». Потеряет кто из коллег шиповку-кроссовку, а бегуны те ещё разини, Пуц заметит, поднимет и на «раз-два» доставит. «Сень, чего ж ты босиком-то? Бикила, что ль?» — «Пол-Бикилы!» — улыбается стайер Сеня.

Или копьё в трибуну вонзится. А Пуц уже на месте: железку вытащит, пробоину заделает, виновнику буркнет: «Чтоб больше ни-ни». — «Предлагаешь халтурить, метать абы как?!» — огрызается атлет. — «Ну что ты. Просто копьё утяжели́». — «Это мысль…» — чешет в затылке метатель.

Или ядро в кого попадёт. Пуц выдёргивает помощника с дорожки — стрелкá из лука, в которого угодило, одному не унести, — и они бегут к пострадавшему. «Ты как?» — «М-м-м, м-м-м, м-м-м!» — жалуется жертва. «И без тебя знаю. Голову-то мы поправим, а вот с левым глазом придётся подождать — кончились. Я заказал, но ты же знаешь…» — «М-м-м!!» — «Я помню, что ты прицеливаешься левым». — «М-м-м?» — «Ну не останется же оно в тебе. Возьми себя в руки». Они подхватывают потерпевшего и мчат его в медпункт. Помощник извлекает ядро, а Пуц, достав фотографии бедняги, начинает восстанавливать его голову, после чего бежит к «Ящику для пожеланий», чтобы сделать очередной заказ на «Глаза: левые, бледно-голубые (#55b4ed), мужские, европеоидные, немного навыкате, стандартного размера, зоркие, семь (7) штук». Затем, вспомнив о вчерашнем, оставляет пожелание: «Полагаю, нужна притирка от плавления. Если с этим проблемы, стоит подумать о сокращении жарких/солнечных дней в году. Кстати, по какому календарю мы живём? И ещё: что творится с продолжительностью дней и ночей (мы тут уже недоумеваем)? Почему сегодня ночь июньская, шестичасовая, а завтра — полярная, почти вечная? И никаких тебе рассветов-закатов. Почему вы нас обижаете? С чем это связано? Наконец, что там с дождями? Они нам, конечно, не упёрлись, но, знаете ли, попробовать надо всё. Опять же, я читал, осадки бывают “в виде снега”. Это что такое? Или вот небо с облаками… Хотелось бы! Ответьте во что бы то ни стало».

(Между прочим, о «вчерашнем». «…Дождей нам и даром не надо, — гордо думал Пуц, тренируясь. — В случае чего, можно в стипльчéзной яме полежать. Но что делать во время бега?..» А жара вчера была чудовищной. Причём безо всякого солнца. И почему-то только у левых трибун. Как если бы они горели. Пробегавшие мимо ребята таяли буквально на глазах, теряя куски пяток, бёдер, ягодиц… Пуц отводил их в раздевалку, где спасал. «Дождя бы… — роптали спортсмены. — Вот бы грибной или ситничек зарядил… И вéтра бы…» И тут — бывает же! — налетел ветрище. Поначалу холодный, — бегуны сразу ожили и вернулись к тренировкам, — очень скоро он стал жечься, и спортсмены плавились ещё быстрее. «Не климат ты, — вздыхал Пуц, — а пакостник какой-то!»)

Или средневики́ решают вдруг с пейсмéйкером попробовать. А кто у нас пейсмéйкер? — Даже не спрашивайте. А после них стайеры клянчат: давай дерзнём, чего тебе стоит… В общем, сначала разгонял полуторакилометровых, потом стипльчéзников, а затем и на длинных попотел. Ребята сияют: «Ты нам знаешь как результаты поднял! Теперь всё время с нами будешь пахать». «А вы за меня спринт и барьеры будете бегать», — отнекивается Пуц. Отнекивается, но не слишком, потому что свою порцию удовольствия получил.

И в довершение ко всему интервьюéрша на параплане прискакала. Села на поле и ручкой машет: встречайте же меня. «Красивая, как я не знаю что…» — беспокоится за себя Пуц, оглядев её в бинокль, и, сглотнув, торопится к гостье. По пути ловит взгляд Клавы и переходит на шаг. Снаряд в руках дискоболки не трепещет — подскакивает. «Клава, — шепчет ей скороход, — мы же это обсуждали: мне иногда приходится встречаться с дамами…» — «Волнуюсь за тебя, — кричат огромные Клавины глаза. — Помни, Пуцик, женщины разные: одна и полюбит, а не скажет, а другой только рекорды твои нужны. Не попасться бы». — «Ладно, придумаю что-нибудь…»

— А давайте совместим приятное с полезным и поговорим на бегу? — предлагает барышне Пуц. — Сумеете?

— Ой, я совсем не подумала: на каблуках прилетела, — теряется корреспонденточка. — Как же быть?

Пуц наклоняется к девушке и осматривает её ноги.

— Действительно каблуки… Какие же точёные у вас нижние конечности… Но они нам не помешают. Бегать буду я, а вы просто стойте у дорожки. Вы, мадам, спрашиваете — а я, пробегая мимо, отвечаю. Идёт?

— Остроумно!

— Давайте не будем… Первый вопрос.

— Куда вы?! — кричит интервьюерша в спину удаляющемуся Пуцу. — Я же не успела спросить!

— Ещё раз хорошенько всё обдумайте! — отвечает скороход.

— Что?! Что вы сказали?! — не слышит девушка.

Наблюдающая за этой сценой дискоболка Клава широко улыбается и показывает Пуцу большой палец. Диск в её руках совершенно спокоен.

— Вопрос! — кричит Пуц метров за сто от журналистки.

— Расскажите про Усатое Мурло! Насколько оно реально?!

— Что?! Откуда вы знаете?! — Пуц сражён. Каблуки, как он назвал про себя корреспондентку, удивила. Об Усатом Мурле даже на стадионе не все знают. — Ладно, попробую!..

— Ответ! — голосит интервьюерша, завидев Пуца на прямом участке.

— Я не готов! — кричит Пуц. — Дайте ещё кружок!

— Ну что с вами поделаешь! — хохочет Каблуки. — Мне говорили, что вы затейник, но чтоб такой!..

— Просто я млею, когда рядом дамы, — шепчет скороход.

— Что?! Что вы делаете?! Блеете?!

«И это тоже», — мысленно вздыхает Пуц.

— Усатое Мурло — это какой-то мираж! — кричит скороговоркой Пуц. — Он то и дело возникает над стадионом, но вижу его только я! Что-то вроде усищ на полгоризонта толщиной с Клавин бицепс вместе с икрой! Нечто похожее на огромные жёлтые глаза! Видение очень зыбко и длится какие-то мгновения! Иногда сопровождается жутким рыком! После этого стадион немного трясёт! Вы успеваете?!

— Да! Но почему его не видят другие?!

— Я не знаю! Но у меня есть мысль! Я здесь самый быстрый! Мурло появлялось только тогда, когда я бил рекорды! Понимаете?!

— Нет!

— Это теория! Если бы я бежал сейчас в тысячу раз быстрее, вы меня тоже не заметили бы! Предположим, Усатое Мурло, как и я, спринтер! Улавливаете?!

— Не уверена! Но что это может быть?!

— Я же говорю: мираж!

— Мираж-скороход?! А как вы объясните стадионотрясения?!

— Очень просто! Это огромный мираж-скороход! Представьте, если бы сейчас по стадиону пробегало стадо слонов!

— А я бы их видела?!

— Не обязательно!

— Поняла!

— Следующий вопрос!

— На какие вопросы у вас нет ответа?!

— Вам все перечислить?!

— Да!

— Я не знаю, что находится за стадионом! Такой азарт берёт, когда думаю об этом!.. А ещё я не могу объяснить некоторые природные явления!..

— Это какие?!

— Когда зрителей вдруг полный стадион! Или смена дня и ночи! Или белое небо без облаков!

— Чего вы хотите прямо сейчас?!

— Потренироваться вволю, а потом пробежать марафон!

— Вас может что-то удивить?!

— Меня вообще всё удивляет! Например, ваши ноги! Я таких никогда не видел!

— Ой! А вы правда сын Диска?!

— Всё, интервью закончилось!

— Покажите мне бегущего пятый час человека, и я скажу, кто он.

— Писатель, это вы к чему?

— Мне кажется, тебе надо отдохнуть. Ты с ног валишься. Ничего не соображаешь.

— Мне? Отдохнуть?!

— А зачем ты отбрил её? Тебе же теперь жить с ней.

— Ого! В каком смысле, Писатель?

— А ты думаешь, она на своих каблучках разбежится и упорхнёт на парапланчике? Нет, приятель, это билет в один конец. У меня на неё есть планы… Может, она… не знаю… будет делать стадионную газету… Или ещё что.

— Как интересно… Но что скажет Клава?

— Это твои дела. Кроме того, это твоё нытьё в записках о дне и ночи, о дожде…

— А ваши пытки жарой? Ведь ребята плавятся! Вы, Писатель, о гуманизме слышали? И вообще, расскажите же наконец, в какой полосе мы живём? Неужели в тропиках?

— Попробую объяснить… Есть во Вселенной такая штука — центральное отопление. Иногда оно ничего, а иногда, особенно когда и нагревать-то уже ничего не надо, так расходится, что держись. В это время рядом с ним кто угодно растает… Вчера вас по ошибке как раз не туда… переместили — к этому самому отоплению.

— И кого же «благодарить» за это?

— Есть некие бестолковые силы… Плохо лишь то, что, вместо того чтобы эвакуировать стадион на новое место, вам… как бы это сформулировать… на вас напустили ветер…

— За ветер как раз спасибо.

— Да, но тут произошла новая ошибка: это был не ветер, а настоящий самум, потому что задувало со стороны центрального отопления. А всего-то надо было открыть окна… порталы в… холодные миры. Вот. Это что касается климата. С ним не просто. Эксцессы возможны, Пуц. Заранее извини.

— Центральное отопление. Самум. Порталы в холодные миры. Перемещение стадиона. Запомнил… Так, Писатель, будем считать, что вы извинились. А что со сменой дня и ночи? Знаете, как хочется рассветов! А закатов ещё больше.

— Прости, но я не очень понимаю, о чём ты. Можешь растолковать?

— Куда проще: ночь на стадионе наступает сразу, без заката, раз — и всё. Это нормально, Писатель? Вот соревнования. Полные трибуны зрителей (о них потом). Иностранные спортсмены (по ним тоже пройдусь). Музыка. Праздник. Душа поёт. Бегу 200-метровку, ребята в длину-высоту прыгают, девочки молот метают, у десятиборцев последний вид, полтора километра, языки на плече, и тут — НОЧЬ. Бабах! Вы что, не понимаете, какими драмами это оборачивается? И я всё это выслушиваю. И душа разрывается. А ещё сразу дышать нечем. Страшная духота. Ни ветерка.

Но это ещё что! Скажите мне, сколько у нас длится ночь? Только честно.

— М-м-м… Пуц, милый, ей-богу, не знаю. Я об этом не думал.

— Опять юлите? Хорошо, спрошу иначе: у вас с ночами порядок?

— Думаю, да. Если только… инопланетянин снизу не… Не важно. Да, ночи нормальные.

— НЕ РАСТЯГИВАЮТСЯ?

— Как это?

— Как у нас: то обычная, то трёхмесячная.

— Ужас какой! И что же вы делаете эти три месяца?

— Когда три, а когда и полгода. Приспособились, конечно. Разве можно столько бездельничать? Я, чтобы не терять форму, развил в себе внутреннее зрение: бегаю на ощупь. Даже барьеры. Не так быстро, но тоже хлеб. А вот в высоту прыгать в темноте не очень. Поэтому ребята ударились в разговоры: проводят теоретические занятия, открыли кучу курсов… Но ведь, Писатель, полгода чесать языком даже вы, наверное, не можете. Устают дико. С этим надо кончать.

— Пуц, сынок, если б я знал, что… некие силы…

— Бестолковые?

— Ох, бестолковые… Ты пойми: сегодня эти силы тобой увлечены, а завтра у них каникулы, и им надо в лагерь… в другие миры отправляться, на отдых, а послезавтра приходят из школы с портфелем, полным «пар», и тут уж не до стадиона, надо «пáры» исправлять. Вот вас и… Коробкой, наверное, закрывают. Но в целом, Пуц, решение правильное.

— Правильное?!

— Правильное.

— Какой-то коробкой?! Что такое «коробка»?

— Это чтобы пыль… ну, частицы такие, которые выпадают из Вселенной… на стадион не оседали. Хотя, конечно, свинство.

— Мягко сказано.

— Жуткое свинство.

— Силы какие-то… Что такое «пáры»?

— Это как если бы ты рекорды перестал ставить.

— Катастрофа.

— Вроде того.

— А вы знакомы с этими силами?

— Некоторым образом.

— Каким же?

— Ты не обидишься?

— Я спортсмен.

— Это другие мои дети.

— …

— Пуц? Не молчи.

— …

— Пуцик, дорогой.

— …

— Я тебя не меньше люблю.

— Как зовут?

— Силы?

— Да.

— Колька и Юрочка.

— Так, теперь о зрителях и иностранцах.

— Господи, а с ними-то что не так?

— С обычными зрителями всё нормально.

— «Обычные» — это кто?

— Родственники, дети, друзья. Те, что сидят всегда, даже на тренировках. На больших соревнованиях к ним прибавляется туча незнакомого народа. Вот с этими непорядок.

— То есть?

— Не всегда аплодируют. Аплодируют не в такт. Аплодируют не в том месте. И самое необъяснимое: аплодируют не тем.

— Ты не перестаёшь меня удивлять! Кто же эти «не те»?

— Иностранцы.

— Боже мой, напрашивается главка «Пуц и национальный вопрос». Я шучу.

— Писатель, у них лучше экипировка. Почему? Чем мы провинились? И потом, неужели нельзя привить им наш язык?

— А они на каком говорят?

— Они молчат. Шиповки новейшие, а язык проглотили. Это дело? Это уважение? Вот так вы нас цените? Что, трудно научить балбесов паре слов? «Дайте, пожалуйста, автограф», «Мы никогда не забудем эти старты» и «А вы к нам приедете?». Так сложно?

— …

— Колька и Юрочка?

— Да.

— А снег? Или как там его…

— Нет, снегу на стадионе не бывать. Хоть убей.

— А чему бывать?

— Ты про марафон что-то говорил. Может, устроим, как думаешь?

— На стадионе?!

— Ну а почему нет? Если с умом всё сделать, то можно и на стадионе…

— Ура… Писатель, послушайте… Почему вы всё время врёте?

— Ты меня обижаешь.

— А вы никогда, никогда, никогда не говорите правду сразу!

— Я просто не знаю пока, что тебе стоит знать…

— Всё, Писатель. Мне — всё.

— Понял.

И всё завертелось
«Пригатовтесь: на трасе будут дикоративные дожди, — предупреждает свежая записка, вынутая из “Ящика для ответов и постановлений”. — Кроме того, возможны град, а после забега — фейерверк. Мы вас предупредили». «Это ответ или постановление?» — въедливо уточняет Пуц в новом письме. Ехидные неотступные упрёки даются ему легко: окунувшись в предмарафонную подготовку, скороход понял, что нашёл верный тон, который заставляет дело крутиться; но он же его и смущает, потому что писать забросившему бег Пуцу тяжеловато, а быть придирой не хочется вовсе. «Пастанавление!» — вскоре отрезает «Ящик». «Ну надо же, — ликуя, думает Пуц, — до дождей дожили! Да ещё с градом!»

Славными были нынешние записки, но чудны́ми. Сам-то Пуц строчил своё от руки, зато в ответ всегда приходили аккуратно сложенные отпечатанные листочки. А сегодня — обычные закорючки и загогулины, ничуть не лучше его куриной лапы, причём про дожди выведено одной рукой, а про град и салют другой. Но Пуц не придал этому значения, ведь грянет дождь! «Ура!!» — зашумел стадион на все свои беговые, многоборные, прыговые, метательские и прочие голоса. Это было… ух!

И, конечно, это было самоотверженно. Нет, не сам марафон — Пуц его почти не боялся, потому что верил в свою готовность, — а то, как стадион взялся за его обустройство; горели все, даже Каблуки, забывая о микрофоне, всё время порывалась что-нибудь отнести или выкопать. «Сколько потребуется деревьев?» — допытывается записка «сверху». «Погодите! Сначала нужна трасса, — отвечает Пуц и на всякий случай переспрашивает: — А может, побежим вне стадиона?» — «Это вряд ли», — ожидаемо реагирует «начальство». Делать нечего, и Пуц со стайерами садятся за проектирование дорожки…

…И она, по общему мнению, удаётся. Правильные спуски-подъёмы в нужных местах, разнообразные погоды и ветра, участки лесные, участки равнинные, участки такие, сякие, разэтакие… Вот только с осадками никак не получается столковаться. Но переговоры продолжаются.

«…А вот теперь подайте нам, пожалуйста, 30 клёнов и столько же дубков для участков «Питомник» и «Лес», 50 сосен для «Рощи», 100 лип для «Липовой аллеи» и по максимуму орешника и садовых цветов — для высадки вдоль дорожки, — пишет Пуц «боссам», когда чертёж трассы закончен и согласован. — Начинаем строительство! И газон не забудьте — деревья из бетона не растут!» — «В полдень у северной трибуны. С орешником пока трудности, высылаем боярышник и рябину», — сообщает ответ. Всё запрашиваемое или уже лежит на месте, или в назначенный срок спускается на парашютах под одобрительный свист спортсменов, которые тут же, как изящно написала в «Вестнике стадиона» Каблуки, «разлетаются с посылками и неотложными заботами по будущей уникальной трассе, чтобы убрать и тем скрасить подвиг её грядущих героев красивыми деревами и великолепными цветами, чтобы построить трибуны для многочисленных благодарных зрителей, чтобы развесить громкоговорители и расставить фонари, которые, подобно нашим улыбкам, осветят дорогу мужественным спортсменам…»

«Фонари на трассе?» — удивляется записка «сверху». — «Ну конечно! Мы же часов четыреста бежать будем, день, ночь, опять день, снова ночь, снова день и опять ночь, потом день, ночь, затем день, ночь…» — терпеливо объясняет Пуц. — «Да, точно. Фонари. Подумаем. А может, внешнее освещение устроить? Так сказать, из Вселенной? Повесим на вашу орбиту пару светильников, и готово: сколько хочешь часов яркого белого дня…» — «Где ж это видано, чтобы солнце не закатывалось! Вредно для здоровья. Не пойдёт».

«…И вот ещё что, — излагает Пуц в другом запросе. — Никак не обойтись без праздника детского рисунка. Я полностью согласен с Каблуками, то есть, простите, с Масей, которая считает, что “только тогда марафон войдёт в плоть и кровь юного поколения, когда отважные спортсмены, вступившие на тяжелейшую трассу, увидят перед своими измождёнными глазами не только изумительную природу, суть красоту подлинную, но и выполненные по моим (по Масиным. — Прим. Пуца) эскизам стенды в виде больших волшебных белых грибов, на которых, словно напоминание «Отец, муж, брат, сын! Ты обязан добежать с личным достижением!», будут развешены детские рисунки, суть красота внутренняя, сотворённая бесхитростной ребячьей рукой, глядя на которые у бегунов непременно откроется второе дыхание и рекорды не заставят себя ждать”. И далее из свежих «Ведомостей стадиона» (если вы ещё не читали): “Будущий марафонец! Твои дети уже нарисовали такой рисунок?” Что ж, ярче мне не сказать. Вы хоть поняли, какой важности поднята проблема?» — «Ну хорошо, а от нас-то вы чего хотите?» — интересуются «сверху». И Пуц немедленно отправляет «туда» сотворённые Каблуками чертежи белых грибов с припиской «Желательно сначала сделать в фанере, показать нам, и только потом изготавливать в камне или металле». Благо они непревзойдённые. Так, походя, посреди всепобеждающего трудового порыва, когда некоторым даже стометровку было некогда пробежать, у Маси открылся новый талант. «Обживается…» — думает о ней Пуц и улыбается.

Ах, дети. Встречаясь с карапузами перед марафоном, Пуц рассказывает, как, будучи совсем мальчиком, впервые обратил внимание на важность «честности в спорте» и с тех пор неукоснительно соблюдает этот принцип. Из тысячи строк трогательного репортажа Маси Каблуки «Кристальность чемпиона» выделим эти:

«— Однажды во время забега я упал. Невероятно, да? Увы, ребятишки, чемпионы тоже люди, — признался великий спортсмен и смахнул с щеки слезу. — Да так неудачно, что у меня отвалилась правая толчковая ступня, которая для барьериста (как все знают, эта одна из моих любимых специализаций) очень важна. Но что же было дальше, дети? Неужели я, как и все остальные, так и остался лежать на дорожке, глядя грустными глазами на убегающих и желая им успеха (а желать успеха сопернику надо обязательно)? Нет! Ничуть не бывало! Что-то, чего я никак не мог разглядеть, стремительно подняло меня на захватывающую дух высоту, вставило в поломавшуюся ногу металлический штырь, надело на него отпавшую ступню и вновь водрузило меня на дорожку — ровно перед злополучным барьером, отнявшим у меня конечность! И я продолжил бег. И даже догнал счастливчиков, которым повезло сохранить ноги. Более того, я победил их! Что же это было, дети?

— Ваша воля к победе? — вообразил себе один карапуз.

— Ваш талант, для которого нет преград? — предположил другой мальчик.

— Чудо, которое даётся только лучшим, — прошептала одна девочка, но её услышали все.

— В тот же день, осознав, сколь несправедливо происшедшее, я отказался от первого места и дал себе слово участвовать только в праведных соревнованиях. Вскоре мне посчастливилось проверить себя. Это была обычная, «гладкая» стометровка, но я плохо размялся, и нога, на этот раз левая, сначала пошла трещинами, потом потекла, а затем отвалилась чуть ниже колена. Я не стал ждать, когда что-то поднимет меня и прооперирует, нет! Что есть мочи я заорал, чтобы мне не помогали, чтобы оставили в покое, что никто не может быть ничьим любимчиком. После чего приклеил ногу скотчем, который взял с собой на всякий случай, и продолжил бег. Очевидцы рассказывали, что от моей привычной техники не осталось и следа, что я вихлял и подёргивался, на меня было больно смотреть… Но, знаете ли, это не помешало мне… Понимаете, о чём я?

— Вы всё равно порвали их, как кеша правду? — вообразил себе один карапуз.

— Вы впервые установили сразу несколько мировых рекордов? — предположил другой мальчик.

— Вы пришли первым, потом, узнав, что у одного из бегунов что-то оторвалось, попросили не засчитывать вам финиш, вернулись на прежнее место, добежали до этого спортсмена, вылечили его и только тогда опять победили, — прошептала одна девочка, но её услышали все.

— С тех пор я не выхожу на старт без запаса скотча и штырей, и если кому-то вдруг понадобится моя поддержка, я всегда — даже ценой победы или рекорда — помогаю братьям по дорожке.

Вот так на нашем стадионе родилась служба скорой помощи и были заложены основы полевой спортивной хирургии».

Газета выступила — организаторы прислушались: одна из ушедших «наверх» записок убеждала заложить аптечки чуть ли не под каждым кустом, «потому что не все ещё хорошо разминаются». Возражений «сверху» не было. А аптечки были: упали с парашютом в огромной сетке на воздушной подушке. На этом медприготовления не закончились.

«Зрители, — давит на жалость Пуц. — Помните таких? Болельщики: наши дети, родители, любимые, жёны, друзья, соседи и многочисленные гости стадиона, которые так долго, много суток — что само по себе испытание! — будут наблюдать за соревнованиями не только с трибун, но и с трассы. А что такое зритель на трассе? — Это источник повышенного внимания организаторов, потому что марафон пройдёт в том числе через глухой лес, который мы посадили вот этими самыми руками. Поэтому для этой категории болельщиков должна быть предусмотрена специальная аптечка, в которой будут не только лекарства, но и средства обороны…» — «Да вы что, какой обороны?!» — отбивается «начальство». Что значит «какой»?

«Если бежать, то так, чтобы пятки сверкали! — наседает Пуц в другом письме. — Мы с вами согласились, что соревнования, по сути, пройдут в нехоженом лесу, в тайге, где, как мы знаем из литературы, обитают животные, и далеко не всегда домашние. Мы считаем, что у берёз и сосен обязательно надо выпустить несколько пород не самых приветливых четвероногих (предлагаем волков, бобров и каракуртов), а в липах пусть водятся зайцы. Это стимулирует марафонцев, заставит забыть об усталости, ускорит бег, улучшит результаты, потому что зайцы весьма быстры, и потягаться с ними — честь для любого спортсмена». Клетки с заказанным зверьём появились на стадионе беспрекословно. Животных выпустили перед генеральной репетицией марафона — трёхсуточным забегом, и они показали себя превосходно, особенно каракурты.

«Не хочется, чтобы наш первый марафон был мероприятием для избранных, — с болью в голосе признаётся Пуц в интервью Каблукам. — Соревнования должны быть демократичными, массовыми. Мы, профессионалы, обязаны поддержать любителей и выйти на старт вместе с ними». Тем же вечером на стадион высадилась первая группа любителей трусцы: люди всех возрастов и комплекций сначала скопом, а потом — когда их стало столько, что на дорожках не осталось свободного места, — в несколько смен носились по стадиону, наращивая форму к марафону. Завидев Пуца, они не могли удержаться, чтобы не притронуться к нему, и вскоре руки, грудь и спина чемпиона напоминали шоколадку, лежащую на виду в детском саду.

«Ещё какие-нибудь неожиданности будут?» — вдруг осведомляется тот, кто наполняет «Ящик для ответов и постановлений». — «Цветы! — сию же секунду выпаливает заветное Пуц. Идея принадлежала Каблукам, но скороход её развил: — Хочу, чтобы финишная прямая была усеяна розовыми лепестками». — «А девственниц со скромными взглядами и кимвалами не надо?» — «Чего?» — «Ничего. Будут вам лепестки. Эка проблема». — «И тогда уж хлеб-соль». — «Идёт». — «И салют в честь победителей». — «Надо обдумать. Пока не обещаем». — «И ощущение праздника, ладно?» — «Это вообще самая главная задача!» — «Вот теперь я точно бегу». — «Спасибо, Пуц!»

А следом в «Ящик» упало то самое «Пригатовтесь: на трасе будут дикоративные дожди. Кроме того, возможны град, а после забега — фейерверк». Счастье. Вот как это называется! А если с градом — так и вовсе синяя птица! Пуц бежит по трассе до самой высокой точки — тут сама собой образовалась замечательная смотровая площадка, с которой Каблуки собирается вести трансляцию, — и немеет. Потому что не узнаёт стадион, на котором провёл всю жизнь. Да нет же, он здесь впервые! На месте трибун выросли не парки — леса! — и пробились зелёные лужайки и склоны, увитые сложнейшей беговой трассой; на поле — настоящая зона отдыха: в самом центре не бассейн, что вы, а окружённое белым песком озерцо хитроумной формы, к которому ведёт… финишная прямая. Розовых лепестков ещё нет, но обязательно будут. Не обещано — дана клятва!..

Без репетиции нельзя. Вдруг заскучают зрители? — Проверим. Не проспят ли весь марафон каракурты? — Посмотрим. А зайцы? Так ли они дерзки, как расписывал Брем? — Оценим. Все ли волки выпущены из клеток? — Узнаем. Проходимы ли дубовые чащи? — Выясним. Что такое «дикоративный дождь»? — Испытаем. Хватит ли в фонарях свеч для уютного бега? — Увидим (в лучшем случае). Помогут ли детские рисунки? — Испробуем. Не будет ли сдувать или растапливать на открытых участках? — Опробуем. Не подведут ли любители? — Проконтролируем (в худшем случае хлебнём). Так ли уж скороходен Пуц в марафоне? — Сейчас, минутку.

Пуцу показалось, что трое суток репетиции пролетели в один миг. Вот он на общем старте, в толпе такой вязкости, что его ноги молотят воздух, почти оставаясь на месте. Вот он наконец-то вырывается из любительских ласк и становится собой. Вот первая ночь, ошеломившая его запахами — а ведь он до сих пор не замечал их: липы, дубы и клёны вдруг вздумали зацвести в один день, и этот неописуемый воздух, пропитавший его с пяток до макушки, навсегда останется с ним. Вот сосновый бор, по которому он всякий раз не просто бежал — летел, словно не было позади ни дней, ни километров. А вот и озеро на финише, в которое он вонзился на исходе третьего утра. Конечно же, первым.

Всё было по-настоящему, только без розовых лепестков (их заменили новогодними блёстками) и фейерверка (просто включили громкоговоритель). Ну и града почему-то не было. Хохочущий Пуц, впервые в жизни оказавшийся в воде (жаль: ноль эмоций, как с гуся), из которой его тут же выловили, умножает эти трое суток на шесть, с запасом, и понимает, что сумеет. Дождавшись последнего финишировавшего любителя, он бросает в свой «Ящик» заранее заготовленную записку: «Ну всё, начинаем!» Перебежав к другому «Ящику», для «тех, кто сверху», скороход, нисколько не удивляясь установившейся скорости связи, достаёт из него конверт, распечатывает его, читает и даёт отмашку Масе Каблукам, наблюдающей за ним в бинокль с вершины трассы.

«На старт! — торжественно кричит стадион её красивым голосом, и все только что закончившие пробный забег несутся к старту. — Внимание!! — И все приходят в такое внимание, что слышно, как волнующаяся Мася покрывается испариной. — Марш!!!»

Всё, быстренько побежали.

— Пуц, а я ведь всё…

— Глубокоуважаемый Писатель! Вы — лучший! Весь стадион только о вас и говорит! Вы такое… такое сделали! Можем ли мы надеяться на то, что этот марафон не будет последним? У меня уже есть мысли о новых стартах. Много мыслей! И простите — простите, пожалуйста, за то, что не верил вам.

— Ты не расслышал: я ухожу, уезжаю, удаляюсь, меня уже почти нет. Боюсь, это последнее, что я смог сделать для тебя и стадиона…

— Как же так?.. Куда? Почему? Да вы что! Папа, перестаньте!

— Так бывает, Пуц. Мы тут иногда просыпаемся — а вокруг ничего: ни любви, ни друзей, ни семьи. Даже себя с трудом находишь. Да и то по частям. Сущая пустыня. Одни, прости господи, каракурты. Так плохо, что не передать. Может, в другом месте будет лучше?.. Ты вот про небо говорил, про облака. А я ведь и сам их не видел. Всё как-то не получалось. Очень это трудно — увидеть небо…

— Вы даже победителей не поздравите?!

— Нет, дружок. Всё уже собрано. И ждёт меня. А я… Пуц, мне очень больно. И совестно. Потому что я тоже крушил. С таким усердием…

— Нет слов, Писатель.

— И не надо. У тебя всё получится. Ты только заверши начатое. И задуманное. Кроме того, за вами тут будут приглядывать… Колька и…

— И Юрочка?

— Да. Прощай.

И всё-таки марафон!
Первые градины упали задолго до 30-го километра, после которого марафонцы обычно останавливаются, долго бьют поклоны и только потом продолжают бег. «Ого, град!» — весело орёт трансляция Масиным голосом. «Только почему-то не тает… — растерянно уточняет радио через несколько минут. — Или он и не должен?» И наконец: «Марафонцы, внимание: град небезопасен! Есть первые жертвы!»

«Ошибка, наверное. Это точно град?» — спрашивают друг у друга взволнованные спортсмены, которых ещё не накрыло.

Градины, плотные круглые шарики серого цвета, похожие на спортивные ядра, летят с юга и севера под странным углом, пробивают листву и нашпиговывают не успевающих уворачиваться бегунов. Резко отяжелевшие, они падают на землю и, виновато улыбаясь, разводят руками; тут же рядами лежат сражённые болельщики; разговорам среди них нет конца — и не сказать, чтобы они были тревожными: люди просто посмеиваются над собой и ситуацией. Атлеты, которых проби́ло лишь в нескольких местах, продолжают соревнования, но из-за дырок, сквозь которые свистит воздух, чувствуют себя не в своей тарелке. От налётов градин то и дело закипает озерко. Мася не пострадала — успела отскочить под клён, но обзор старается не терять и передачу почти не прерывает.

Летевший впереди Пуц получил несколько пробоин, которые не сразу заметил: два раза попало в голову, по разу в спину и правую руку. Услышав о напасти, он начинает метаться: сперва бежит назад, навстречу основной группе, чтобы оказать ей помощь, потом, когда все нашпигованные избавлены от градин, несётся вперёд и, разумеется, натыкается на тех, кто отстал давно и надолго. Одним, как и везде, повезло больше, другим меньше, но Пуц притормаживает у каждого, чтобы или залепить марафонцам сквозные раны, или вытащить из них то количество градин, которое позволит продолжить бег. Трасса на время превращается в лазарет. Но Пуца и других это только раззадоривает.

А тут ещё и Мася в какой-то момент вдруг запела… частушки! Кто бы мог подумать такое про залётную дамочку на каблуках с беглым младотарабарским!

Мой милёнок сражён градом,
Будто ожирением.
Не до финиша теперь,
Припал к земле с почтением!

Пуц забыл, что он бежит,
В «скорую» играется:
Лечит сразу семерых,
Ждёт, когда отмаются!

У маво дружка в затылке
Дырочек до ужаса.
Подгребай потом ко мне,
Полечу по-дружески!

Градик, градик, шмяк-тымс-бамс!
Пятеро избито.
Мы с тобою побежим,
Надевай защиту!

Марафонцы-удальцы
К финишу несутся,
Дома будут при подарках,
Градом запасутся!

Бегуны и зрители хохочут как оголтелые, и это решает всё: марафон продолжается по-настоящему, без оглядки на происходящее или чью-то волю — хотя бы того же Пуца, с которого не сводят взглядов. Люди ещё падают, но уже ясно, что они победили. Ну а Мася вошла в историю. Стала своей.

Кто-то уже раздаёт зрителям и атлетам листки с частушками. Даже сошедшие с дорожки немтыри иностранцы тянут руки, а потом, смешно коверкая слова, поют вслед за всеми:

Ты чего прилёг, голуба?
Чего не бежится?
Град тебе не марафон,
Скоро завершится!

Поют и потихоньку подтягиваются за остальными бегунами: их лопочущие кучки, спрятавшиеся под деревьями, уменьшаются на глазах. «Они снова вылезли! На дорожках появились каракурты!» — весело кричат отовсюду. Даже гады поняли что к чему — заставив марафонцев смотреть под ноги, думать, прикидывать, а не нестись сломя голову.

Позвоните Пуцу в ЦУМ*,
Пусть уймёт осадки.
А то мне не подобрать
Милого остатки**!

Болельщики выставили дозоры на всех открытых участках, предупреждая бегунов о ситуации в воздухе. Любители тоже организовались: они информируют друг друга о том, где бегут Пуц и компания, чтобы мгновенно оттащить упавших, расступиться и дать профи дорогу.

Всем известный чемпион
Бегает, как молния.
Только град его догнал,
Какова ирония!

Мася, на которую работают десятки людей, по живой цепочке передающих ей записки с информацией, рассказывает стадиону о том, на какой результат бегут разные группы марафонцев, как много сошло с дистанции, сколько человек подлечено и уже вернулось на трассу, в каких местах град особенно силён и с какой периодичностью он выпадает…

Я не стану уточнять,
Сколько градин выпало,
Потому что не могу:
Стадион засыпало!

И град наконец-то ретировался. Его не было уже пару дней, когда над стадионом показалось нечто невиданное, названное потом кем-то словом «вертолёт». Машина вертится и рыскает, явно присматриваясь к происходящему. Затем успокаивается, просто повиснув над озерком, и град начинает валить опять — со страшной силой и, главное, прицельный, бьющий только по скоплениям бегунов.

«Ой! — явно веселеет Мася-трансляция. — Это какой-то новый град! А что же было до этого?.. Клава, кажется, ваш выход».

Я мечтала стартовать,
Умоляла маменьку.
«Только в каске выбегай!»
А лучше бы в керамике!

Ведомые Клавой дискоболы и метатели молота, торсы, руки и головы которых укрыты чем-то жёстким («Да нет, ну не керамика же это!» — успевает подумать Мася), выскакивают из-под деревьев у северной трибуны и на счёт «раз, два, пли!» по трансляции дают по вертолёту залп. Два диска застревают в винтах машины, полностью остановив их ход, а один из молотов откалывает у неё хвост. Немного подумав, вертолёт клюёт носом и ныряет в озеро.

«Одиннадцать секунд», — меланхолично произносит по трансляции Мася.

Град тут же прекращается.

«Клавочка, позвольте ребятам поцеловать вас за всех нас», — как ни в чём не бывало говорит ведущая и без перехода продолжает рассказывать о марафоне. «О чём это она?..» — удивляется ничего не заметивший Пуц.

С вертолётчиком встречались,
Целовались под винтом.
Он однажды так увлёкся,
Ни ушей, ни гематом!

«Это правильно, — думает скороход, — не всё же про осадки распевать. Яркая и безупречная…»

Минует ещё несколько суток, и марафон подходит к концу. К этому времени и болельщиков, и спортсменов — всех — поставили на ноги; землю избавили от града, в первую очередь сделав из него навесы для детских площадок, в одну из ночей (чтобы никого не смущать) вытянули из воды вертолёт и разобрали, сложив детали в глухом углу, подальше от глаз; в день финиша многократно усилили наблюдение за воздухом, расставив посты в самых высоких точках стадиона; саму финишную прямую от греха подальше перенесли в сильно разросшуюся липовую аллею, где соорудили новые трибуны. Стадион… Нет, всё же трасса, прекрасная лесная, равнинно-холмистая трасса, которой только предстоит вновь стать стадионом, кипит весело, но ровно, без особых всплесков, не чувствуя усталости, лишь лёгкую, уже забывающуюся печаль. «Что же это было?..» — судачат люди и тут же переходят на более приятные темы: спорят, кто придёт вторым и третьим; делают ставки на время, с которым прибежит Пуц, а он точно выиграет, это стало ясно за несколько дней до финиша; что приготовит для праздничной трансляции Мася, которую полюбили крепко и за дело (не прощают ей лишь каблуки, от которых она никак не хочет отказываться, — народ-то спортивный, только кроссовки признаёт…); ну и, конечно, каким будет давно объявленный фейерверк.

(А «дикоративный дождь», кстати, оказался чистым баловством: марафонцы выбегали в дубовую чащу — и сверху начинал накрапывать вялый тёплый душ, больше похожий на испарину.)

Стрельба началась в ту же секунду, когда победитель, спрыгнув с подиума, подхватил на руки Масю и закружился с ней по дорожке. В программе этого, конечно, не было. Пуца просто захлестнуло, не удержался. Он даже успел поймать восхищённый взгляд Клавы, но тут над липами застрекотали автоматы, и на головы людей, продираясь сквозь кроны, выпали парашютисты. Обещанный салют.

Ни окриков, ни зуботычин, одно лишь деловитое выкашивание пулями коридоров для разделения и загона. Одни солдафоны целят по ногам, другие по головам, а потом все вместе мчатся по упавшим, растирая по земле их полуотстрелянные конечности, груди, головы, добивая всё ещё топорщащихся ослепших и оглушённых. Пуцу и Масе повезло, их не задело, и скороход, шикнув на девушку: «Лежи тут, длинноногая», несётся с такой скоростью, о которой этот видевший всякое стадион может только мечтать: в скорохода стреляют, а он увёртывается; на него бросаются, но комкают лишь воздух; ему устраивают засады, но он перепрыгивает их. Он на бегу вырывает у вояк автоматы и зашвыривает их за деревья. Солдат много, но Пуц сказал себе: «У всех, до последнего. Тут не стреляют. Ясно вам?»

«Семнадцать… — считает он, — двадцать шесть… сорок… Сколько же вас…» После шестьдесят какого-то Пуц сбивается со счёта, потому что подоспевает помощь: один из копьеметателей, наконец-то добравшись до своего сектора, начал делать в солдафонах очень крупные дырки, и тем уже было не до «пушек». А потом подтянулись остатки дискоболов; парашютисты, оставляя смятых и порубленных, отступают, и Пуцу приходится уже не просто бегать за ними, а выслеживать.

«А вот пули ты ещё не ловишь! — хохочет Мася, когда Пуц, найдя её, вновь подхватывает её на руки и исполняет несколько смешных вполне себе стрекозлиных па. — Дался тебе этот марафон, ты же теперь не бегаешь — летаешь!» «Какой же я счастливый, — отвечает он, — ты цела!» — «Не совсем». — «Что, что такое?!» — «Туфли потеряла». — «Ну и ладно, без них ты только лучше!» — «Ах, так…»

За солдатами гоняются по всей трассе. «Пленных не берём! — предупредил Пуц. — Разоружаем и отпускаем на все четыре стороны». Вояки отстреливаются до последнего патрона, а потом просто сидят в своих укрытиях, положив головы на колени. За всё время с начала нападения никто из них не произнёс ни слова. Когда у них отнимают автомат, их глаза будто гаснут. Они понимают, когда к ним обращаются, идут, куда им указывают, но делают это настолько машинально, что люди думают, что они не живые. Глупо, конечно, но разве живые ведут себя так? «Стресс? Не умеют проигрывать?..» — даёт им шанс Пуц.

«Дырки! — кричат им в лицо раненые. — Зачем вы стреляли в нас?! Мы же легкоатлеты, как нам бегать с дырками?!» А в ответ лишь мёртвые глаза и выдрессированное направо-налево, причём не простое, на те самые беззаботные четыре стороны, а такое, что куда бы они ни плелись, всё равно вскоре оказываются рядом со своими. Чудеса какие-то…

«Быть не может! Они завелись!» — восклицает кто-то, когда одно из бредущих солдафонских стад вдруг, словно по команде, остановилось, сбившись в кучу, огляделось — головы в касках повернулись на максимальный угол налево, затем направо, — и разделилось на три группы, каждая из которых во всю прыть побежала к огромным пятнистым штуковинам, что свалились на стадион вместе с парашютистами. Приземистые, домашнего вида штуковины, названные потом кем-то словом «танк», ожили, как только на них оказались первые вояки. Они съезжают с места и начинают двигать дулами. Покрутившись туда-сюда, вверх-вниз, дула на мгновение замирают и с жутким грохотом извергают из себя огонь и дым. Место, на которое они указывали, взметается ввысь и долго-долго не оседает. В воздухе кружатся ошмётки людей, трибун, деревьев…

Детали, оставшиеся от вертолёта, выдерживают всего пару попаданий и скоро заканчиваются. Копья от танков отскакивают. Диски и ядра оставляют мелкие вмятины. Молоты лишь стряхивают с машин солдат.

Стрельба прекращается сама собой, когда спортсмены, изводят все спортснаряды. Высунувшийся из головной машины танкист достаёт из нагрудного кармана бумажку и лает странным механическим голосом: «А сейчас — соревнования. Вы бегаете и прыгаете, а мы получаем удовольствие. Если удовольствие не получается, мы делаем бабáх, и вы начинаете стараться. Метания и всё такое отменяются. Они портят технику. С копьём в груди, с ядром в голове, с диском в плече трудно нести караульную службу и прыгать с парашютом… А сейчас — соревнования. Вы бегаете и прыгаете, а мы получаем удовольствие. Если удовольствие не получается, мы делаем бабáх, и вы начинаете стараться…»

«Да заткнись ты уже, — ругается Пуц и обращается к тем, кто рядом: — Отступаем в раздевалки. Передайте по цепочке. А там посмотрим». Скороход снимает с себя майку и машет ею танкисту:

— Эй, пустозвон! Уговорил. Сейчас прям встанем и начнём бегать. Понял, нет?

— Метания и всё такое отменяются, — произносит танкист, сверившись с бумажкой.

— Точно, мы только бегаем и прыгаем. А вы что делаете?

— С диском в плече трудно нести караульную службу, — читает вояка.

— Согласен, он портит технику, — говорит Пуц и, убедившись, что все спрятались, закрывает за собой дверь. — Ребята! Тащите всё что есть! Надо забаррикадироваться!

— Если удовольствие не получается, мы делаем бабáх, — доносится со стадиона.

— И мы начинаем стараться! — отвечают раздевалки.

Раздевалки — совершенно пустые помещения, в которых очень скучно, поэтому спортсмены здесь не бывали. Стадион жил снаружи, а внутри крепко спал: в комнатушках с голыми серыми стенами и нарами, разбросанными по всему беговому овалу на нескольких этажах, делать было совершенно нечего. Сюда не уходили даже на ночь, какой бы длины она ни была. Хорошо хоть нар, широких настилов на некрашеном металлическом каркасе, было с избытком; ими-то и укрепили двери.

«А сейчас — соревнования…» — едва слышно бубнит танкист. Свет в раздевалках вдруг становится очень ярким, а потом гаснет. Подежурив у баррикад час-другой, то и дело заглядывая в оставшиеся щели, но не видя ничего, кроме далёкого мутного света, люди ощупью находят свободные лежанки и предаются мечтам — почти как долгими стадионными ночами. Им кажется, что они бегут где-то вне стадиона, то в горах, то у моря, что прыгают в высоту, длину, с шестом на палубе судна, спешащего от одного тропического острова к другому, что, бросив копьё, в подзорную трубу наблюдают за его многочасовым полётом.

Играя с ритмом и вкусно смакуя слова, которые перепридумывают всякий раз, они поют так полюбившиеся им частушки.

Град прошёл, и всяк бегун
Выпал на дороженьку.
Одному пробило… спину,
А другому ноженьку!

Они рассказывают спортивные страшилки, которые знают наизусть, но всё равно смеются — громко и безумно заразительно.

Очнувшись, они вновь тянутся к дверям, за которыми давно уже никто не бормочет и нет даже намёка на свет, и всё повторяется вновь. И всё повторяется. И всё.

Всё. Неужели, конец… Господи, как же не хочется…

— Эй, как там тебя! Пуц, что ли? Юрк, правильно?

— Ага, Пуц.

— Ты чё, бревно, спрятался? Не хочешь бегать, давай постреляем. В штаны наложил? А давай мы вашим автоматы выдадим, чтоб всё по-честному?.. Юрк, он молчит.

— Позвони папке, спроси, что делать.

— Сам звони, я с этим гадом не разговариваю.

— …Пап, это Юрик, мы тут с Колей со стадионом возимся… Да, провели… Пуц, конечно… Но я не про то. Они ни с того ни с сего в раздевалках заперлись и не выходят. Да откуда я знаю — просто закрылись… Короче, пап, мы их упрашиваем, чтобы вышли, соревноваться надо, потому что стадион, а они… Нет, ничего такого… Пап! Говорю тебе: пальцем не тронули! В общем, что делать? Коля уже психует: или, говорит, пусть выходят и делают, что велено, или на дачу свезём. Не трогать? Вообще?..

— А может, из танка шарахнуть?

— Пап, Коля спрашивает: если из танка по двери выстрелить, выйдут?.. Какой танк? Такой. Нормальный… Хорошо. Передам. Пока, пап.

— Чё он?

— Говорит, если шарахнуть, стадион закончится.

— Так мы же уже бабахали.

— Думаю, он догадался.

— Юрк, мне надоело. Будто других дел нет, как с этими возиться.

— Как хочешь. Но стрелять, наверное, не надо.

— Может, в последний раз?

— Давай. И всё, ну их.

— Ага.

Небо в облаках
…И всё повторялось и повторялось. Пока однажды, очнувшись, они не подошли к дверям и не увидели, что за ними живёт свет.

Отведя детей на самые верхние этажи и наглухо их запечатав, в наступившей полнейшей тишине они освобождают одну из дверей наружу и приоткрывают её на тончайшую щёлочку. Свет из неё такой чистоты и силы, что сначала они слепнут, а потом начинают видеть так хорошо, как не могли и мечтать, когда ещё помнили себя бегущими по стадиону. Распахнув дверь ещё шире и просунув в неё для надёжности сразу несколько голов, они не видят ни летящих… слово вылетело… кажется, пуль, ни бегущих солдат, ни рыскающих дулами ревущих… как же их… танков, лишь мощный и стройный лес, который, кажется, не заканчивается ни справа, ни слева, ни сверху. Растворив дверь полностью, они счастливо шепчут:

— Ведите же сюда скорее детей!

— Мася! Где же ребята? Они должны это увидеть! — произносит в тёмную глубину Пуц.

— Пуцик! — отвечает Мася, перекрикивая шёпот других мам. — Клава и Лёт уже спускаются! Но можно ли показать это Отлу и Цоку?

— Масенька, ты ещё спрашиваешь!

— Мама, вы слышите? — шепчет что есть силы Мася. — Отла и Цока тоже нужно взять!

— Уже! — отзывается Клава.

— Детей вперёд! — эхом несётся по этажам. — Пропустите ребят! Сначала тех, кто никогда не видел стадиона! Дорогие взрослые, прежде чем выходить наружу, остановитесь в дверях, вглядитесь в лица малышей и запомните их навсегда!

Жизнь вечна, но даже нам всё равно не хватит времени, чтобы описать каждое из выражений, что ежесекундно появляется на каждом лице, которое оглядывается сейчас по сторонам. Люди не просто засматриваются — обратившись в зрение, они наполняют себя жадно, до самых краёв тем, о чём никогда не знали или уже успели забыть.

— Хорошие мои, — хрипло шепчет Пуц. — Вы уже видите это: очень скоро здесь будет новый стадион!

— А лес? — волнуются вокруг. — Это же лес, да? Он останется? А когда новый марафон?..

На следующий день, прикидывая высоту деревьев, от которых придётся освобождать стадион, Пуц вытягивает вперёд правую руку с поднятым вверх большим пальцем, и на него тут же садится что-то крылатое и безмерно красивое, названное потом кем-то словом «бабочка». И скороход понимает, что прежнее стадионное время, мягкое и сговорчивое, наконец-то сравнялось с временем внешним, пружинистым, тем, что когда-то огрызалось и даже постреливало, так точно, постреливало, а теперь взяло и поделилось нежной… как же её… бабочкой. И ничего не попросило взамен.

А потом, когда диковина упорхнула, сев на голову Лёту, Пуц закрывает левый глаз, открывает его, потом опять закрывает — и понимает, что высоко-высоко, над деревьями, есть небо, а в нём живут облака, и они настоящие, потому что ПЛЫВУТ, ибо, пока он подмигивал большому правому пальцу левым глазом, облако, похожее на… как бишь её… бабочку, проделало добрую сотню метров, может быть, даже с барьерами, уж в этом Пуца было не обмануть, и палец упёрся в другую чешуйку.

А затем тут же задул ветер. И он был таким настоящим, ароматным и крепким, что перекатывал ядра и диски, которые если и вросли в землю, то совсем немного, и поднимал в воздух копья, которые если и воткнулись во что-то много лет назад, то не очень глубоко. И они исчезали. Совсем. И больше не возвращались.

И Пуц сразу вспомнил тот уголок, в котором когда-то спрятал параплан, что подарил ему Масю. Он принёс его, всё такой же яркий и умно сложенный, расправил, и тот затрепетал.

— Мася, где же Лёт?! — кричит Пуц, с трудом удерживая наливающийся настоящим ветром аппарат. — Куда он вечно пропадает, когда так нужен?!

Кто сказал, что рождённый бегать — плохой летун?

Плохой, конечно.

Но ведь есть дети.

— Я лечу! — пел Лёт, трогая руками облака.

______
* ЦУМ — это, наверное, Центр управления марафоном. Впрочем, кто его знает…

** Именно так: остатки, а не останки. Следы, короче.

27 Комментарии