Бела,
которая накануне, как обычно, вскипела,
соскочила с постели светлой и ломкой
и пропела:
«Доброе утро, мама!»
И Таня М., мама,
едва распознав своего птенчика в незнакомке
(наверное, ещё дремала,
наверное, ещё спала,
потому что пила
шестнадцатый почтенный год.
Так вот),
подозрительно просияла,
будто одолела головоломку:
дочь (дочь?)
вдруг
напомнила ей (ей?)
одну давнюю ночь,
когда
один давний друг
шепнул на ухо: «Я — ничей».
(Она, Танюха, была лучшей
среди тех, кому мне доводилось смотреть в глаза,
попав на этот берег.
Она была доброй клушей,
и при этом в ней были настоящие паруса…
Зачем, ну зачем ей понадобился сей офицерик?..)
Их дожидались стремительные поезда,
но они впервые
остались
вместе.
Как поршневые,
друг в друга вдавались
раз двести, —
меньше просто нельзя,
ибо сказано: вознеси унося.
А нервничающие поезда,
всё-таки они что надо,
дождались их через пару-другую суток,
и это, ей-богу, была беда,
и это, ей-богу, была утрата.
Кроме шуток:
Таньке приказано мчаться в Тверь
(прореживать олигофренов кровью Баха),
а ему, Сашке П., — во Владик
(служба — полоумная и подлая деваха),
и он, так и неженатик,
как дохлый зверь,
всю стонедельную дорогу
смотрел в окно плохо нарисованными глазами и огрызался
на проводниц,
изо всех сил сопротивляясь эпилогу,
не веря, что исписался,
сто распоследних недель не трогал этих ночных страниц…
(Мы виделись декад за двести до этой строки:
тоже в поезде, он нёсся обратно,
ведя за собой только что отобранные полки,
а я — туда, будь оно неладно.
Переглянулись, будто расплевались,
и, не узнав друг друга, расхохотались
над чем-то своим — ведь внутри нас что-то осталось…
Его естество было таким: оно кидалось,
набрасывалось, будь это мяч, планка для прыжков в высоту,
атака или телефон. Ему было невмоготу
просто быть.
Хоть умри, надо было чёрт знает куда уплыть,
сказать в лицо самое-самое…
Упрямое
и прямое,
вот оно было какое,
его естество.
Вы правы, если подумали: волшебство…)
Всякое было за сто недель броска на восток по шпалам:
от дорожного ужаса он пару раз как бы женился,
завёл трёх детей (можно ли сотворить такое пешедралом?),
кажется, даже крестился…
Но на каждой станции — сколько их было? —
он выбегал (от вдруг остановившейся земли всё плыло)
и отправлял ей телеграммы — пухлыми пачками,
со всеми её и своими словами, которые не успел забыть,
называл её «моей холостячкой»,
просил потерпеть и уж точно не выть.
Подписывался всегда по-военному скупо:
«Люблю»,
вечно искал в ответах её губы,
ловя себя на весёлой мысли: «Туплю!»
И его слепые, как у Сенеки, глаза смеялись,
и вагонные, почти родня, оттаивали — улыбались:
«Сашка морду состроивши…»
«У меня такое было, — говорил кто-то, — когда пó уши…»
(Танюха недель через пятьсот показала мне, что там,
в его телеграммах и её ответах, было. Когда-нибудь я это издам:
Он: …О да. Дошёл до пятой буквы. Трудно, но я стараюсь. Вот спроси: какая пятая буква?
Она: Ну и какая, спросила я, чего-то там алкая…
Он: «В». Слово «здравствуй». Посчитай: пятая.
Она: А там точно есть «в»? Раз, два… точно, тридевятая. Умничка мой. У меня в голове — нет, не здесь, восточней — повеяло весной!
Он: Не, не «умничка»! «Здравствуй, солнышко» — вот как у тебя. Не «умничка», жёнушка.
Она: Да я тебя многими словами называю, и им что-то не видно конца-краю…
Он: Это какими же?
Она: Я скажу, а ты смеяться примешься!.. Хороший. Мой. Небось заросший. Заинька железнодорожный.
Он: «Заинька»?
Она: Ну и что? Мне нравится. Лапа (у нас, мой хороший, осень, всё золотисто-желтó). Радость (дни скоро совсем убавятся…).
Он: Радость в смысле «ликование» или просто «веселье»?
Она: Это ты от безделья? Не перебивай!.. Солнышко (интересно, во Владике есть трамвай?). Умничка, конечно, и цветик.
Он: Антиферромагнетик.
Она: Золотой. Милый — но это реже (отдаёт почему-то бедой)…
Он: А «душа моя»? А «желанный»?
Она: Ты ещё скажи «буланый». Это есть в любой книжке!
Он: Ну да, рядом с тобой я приготовишка… «Хороший» — это супер. Прочитал — и чуть не умер…)
А потом его вывели в тамбур,
какие-то урки
(где-то подсели, целая кодла, замшелый табор),
понравились его бурки
и всё остальное, до кучи,
раздели и сбросили, как раз над кручей:
разбили головой окно
и разнообразили им дикий пейзаж.
В вагоне-ресторане оставалось вино —
долго гуляли, делили его багаж…
Доброе утро, мама!
Доброе. Доброе, дочь.
Ты знаешь, я впервые открыла вчера Мандельштама…
Он такой, мама… что… других читать я больше невмочь…
Это я?
Это ты.
Мы — семья? Далеко ль до весны? 
