Твои нагорья несгибаемы ненужно:
я ливень спрашивал, где греет руки он,
и солнце юное, когда с утра недружно,
и шалых птиц, которых лучше б вон;
а взгляды горькие, как речи вязкой ссоры,
чтó улыбнётся им, коль высохнут глаза,
а виноградина для загнанного вора,
а грудь углём на спор за полчаса? —
Все тут, всё здесь, и заодно, и порознь:
злой обложной участием твоим
сошёл на нет, в петит, грибную морось —
там, под лозой, живым став и жилым;
осенняя звезда легла на плечи,
подумала с минуту, кто же сок
из-под тебя пил в лето давней встречи:
на винограднике художник назубок
учил твою земную оболочку,
и солнце ягод, выпавших из рук,
в тебя впивалось, уносилось в почву,
переходя в резцовый перестук, —
и подобрела, округлясь июлем,
беспечным славкам сделав хорошо:
ещё неделю с червяками повоюют,
отъевшись на полётный посошок…
Ты тёплая, когда б я ни касался;
тепла, как мрамор, — зачеркни молву!
Я буду рядом, я залюбовался, —
и, может, задышу. А то и заживу. 
