Человек идёт по улице
и словами говорит,
они морщатся, сутулятся,
принимают скромный вид,
чаще строгие-престрогие,
реже мя́гки, как тахта,
иногда из-под надлобия
и всегда из живота,
огорчаются и пальчиком
крутят около виска,
или же, упав калачиком,
прячутся от сапога;
бьются оземь, жестом режутся
на наделы колбасы,
расковырянные чешутся
возле слюнной железы;
лошадь — вряд ли про животное
невозможной красоты,
о жене графа холодная:
ладно хоть без бороды;
Фудзи снится пиком Ленина,
пиво хлещет о футбол,
совесть слова обесценена,
не задушишь произвол*;
собеседник — воздух уличный —
молча слушает и ест
(человек был после булочной)
не батон — чужих невест,
о машины лупит бабочек,
не заглядывая в рот,
подметает деток с лавочек —
на ночной переучёт;
шевеленье губ испачкано —
наговорено-то — жуть! —
но не все слова истрачены,
изо рта-лишь-бы-загнуть
выпадает не бренчание:
как же я её люблю!
И всё сказанное ранее
устремляется к нулю. 
* Скорее всего, автор недослышал, поэтому эти строчки следует читать так:
Фудзи ниже пика Ленина.
Пиво хлеще, чем футбол.
Совесть снова обесценена.
Не задушишь, произвол!
Впрочем, это тоже не вся правда, но автор тут ни при чём: Фудзи всё-таки выше названного пика. Хотя, как знать, может, говорун имел в виду пик Леннона? Уж он-то точно круче Фудзи. И, да, когда это совесть не была обесценена?
