N, княгиня

Сашеньку выслали одним махом — и, быть может, навсегда. А её не тронули: на цепь в дому, заставив лаять, не посадили; грязной бранью по щекам не били, упрёками в петлю не совали; а слёзы всё равно капали: никогда больше с Сашенькой. Весь декабрь лились и январь подтапливали; мокрой курицей не ходила — шаркала.
.
А в феврале, уже округлившаяся, вспомнила, что хотела показать Сашеньке, который, конечно, забегал бы к ней и в тайне, и с визитами. И она чудила бы перед ним. Хохотал бы, довольный.
И — стала выходить, выкатываться в сады и леса; людей, лошадей оставлять и по снегам прогуливаться, чтобы доверить ему, несуществующему, свои находки.
.
Липа, говорила она себе, но как будто ему, никогда не станет ссыпать снег на упавшего в её тени. И валилась под липовыми ветвями. И просила человека стряхивать, стряхивать с липы наносы и даже сугробы. И те неведомым образом скашивали лёт, минуя лежащую. Затейливо обрамляли.
«И другие дерева тоже, Сашенька». И человек Ваня взбирался на высоченную сосну ни с чем: соскальзывал, клялся, что не может, высоко, но есть необыкновенно цепкие вещицы, кошки, и вот с ними он сумеет. Ну так неси своих кошек, говорила N, и Ваня скакал в город в поисках этих кошек, и в полдень возвращался, и вспархивал в привезённых железках к снеговой сосновой вершине. Ни один сосновый снежок не попал в неё, «а одинокие снежинки, Сашенька, не считаются». И: сосна обрамила её иначе.
«Так ветер же дул, барыня». — «А давай Ваня…» — «А давайте, барыня». И берёзка туда же: роняла снег по-своему, N не задевая, забирая княгиню в выразительную овальную раму. «Il n’y avait pas de vent, madame!» — «Je te l’avais bien dit, Vanya».
«Я же говорила, Сашенька».
.
А ещё, Сашенька, обращалась она к недосягаемому, снег с дерев рисует на снегу на земле удивительные узоры, видишь? И просила у Кули бумагу и карандаш. И до сумерек, бегая от одного своего дерева к другому, делала зарисовки. «Барыня, руки же, цыпки же». — «Салом, Куля, смажу, и никаких цыпок». — «И правда».
«Сашенька, вот и ещё одно чудо, которое я мечтала тебе приоткрыть».
.
Но было и третье. И следующее за ним было. Третье — сейчас же, а следующее — много после.
Вспомнив его беглую руку, N рисовала на снегу под тремя бело-чёрными деревами милый профиль. Последний, под берёзой, вышел лучше всего, но какая разница: ни один из Сашенькиных абрисов не был погребён под клочками и комьями. «Надо же», — кричал с сосны Ваня.
«А о прочем, Сашенька, похвалюсь тебе летом».
.
«А теперь, Ваня и Куля, будем веселиться. Я говорю: раз, — и мы…» И падали в сугроб лицом N, Ваня, Куля. «Я говорю: два, — и мы…» И падали спинами в сугроб N, Ваня, Куля.
Потом они долго искали хороший склон, с которого можно… Наконец, находили. И N, разбежавшись, взлетала в небо синичкой, и Ваня с Кулей возвращались в город одни.
.
В июле, став уже колобком, она, изумлённо повторяя: «Надо же, лето. Надо же, с детства не было, и вдруг», прикатилась на зимние места и явила Сашеньке последнее из диковин: там, где она под липами, соснами, берёзами падала в снег, «и лютики-то особенные, и ягоды, каких нигде больше нет. Я их, Сашенька, и названий-то не знаю». И просила несуществующего Сашеньку присмотреться к невиданным растениям со всем вниманием. И ненапрасный час каталась около его зимних профилей, всё увеличивая круги. Но нигде других таких ростков не встретила.
А попались ей в тех же заветных местах только монетка, бусинка и крестик как новенький.