Будем деликатны, назовём его постовым, тем более что слово с лихвой перекрывает все смыслы его трудов: он охраняет тело Обера (не он один, постовых миллионы, но все они одинаковы, как близнецы из одного яйца, тут даже натяжки не нужны, поэтому и говорим об одном, ибо он и есть все); не лает, поскольку владеет речью, но, видя нечто не вписанное в его раз и навсегда устаканенную картину мира (вряд ли лоботомия при приёме… но — чем сатана не шутит), вскидывает и передёргивает (на воздухе), или достаёт и целится (в помещении), в обоих случаях звонко и членораздельно (бывает, что и по слогам) сообщая во время выстрела количество патронов в магазине и скорострельность находящейся в руках машинки; рычать не обязан, но для пущего впечатления на приближающееся замысловатое можно, хотя в Уставе-и-Положении о рыке ни одного абзаца; будка для зимнего воздуха и нарисованный мелом на паркете квадрат для комнатной службы вынь-да-положены, всё остальное — отопительный прибор или подпорка для седалища — послабления и привилегии за бравый вид, гренадёрский рост, выслугу десятилетий и количество выбитых Обером зубов (хотя это скорее пассаж и оказия, чем правило; объяснимся: в помещении вокруг постового всё расчерчено: вот меловой круг, за который нельзя выходить ему; вот меловой круг, который нельзя пересекать самому Оберу; вот меловые коридоры, по которым, сверкая белкáми, носятся конвоиры постового и Обера. То же самое на зимнем воздухе, но там всё зафлажено, а не расчерчено. То есть Оберу нельзя вдруг подбежать к постовому и дать ему в зубы, потому что постового может переклинить, и он может… не может, но вдруг?.. ответить. Но непослушание Обера случается, отсюда и зубы, отсюда и послабления. В известном смысле и постовой, и Обер сидят на цепи: постовой — на цепи Устава и Положения о постовой службе, то есть на цепи из букв, хотя, конечно, случаются и настоящие цепи — когда постовой склонен к необъяснимому служебному рвению, а Обер — на цепи длинных и колких языков челяди, которая, случись ему рвануться к постовому, чтобы голыми руками вырвать ему передний заячий зуб, который Оберу сразу не понравился, будет хором шикать и уговаривать, а потом и вовсе стыдить, угрожая разборкой известного беломраморного изречения, висящего над каждым холопом: «Сам сдохну, но тебя, падла, по-любому заточкой достану». «У Геббельса, — пугает челядь, — есть и поискристее жемчужины. На них и заменим». Бывает и так: «Голос, — кричит Обер, проходя в своей зоне метрах в ста мимо постового, — подай голос, сволочь». Постовой молчит, ведь не положено. А Обер настаивает. Постовой опять молчит, потому что Устав и конвойные в своём коридоре палец к губам прикладывают. И Обер осатаневает: манкируя всеми границами и флажками подходит угрожающим печатным шагом и плюёт постовому в любящее лицо. Постовой утирается и торжественно произносит: «Спасибо», так в Уставе… Но чего только не бывает: Обер вдруг подскакивает вприпрыжку к постовому сзади, дружески бьёт его правой рукой по правому уху, а сам возникает слева. Постовой полон смущения, Обер хохочет. Хохочет, но спрашивает не без подвоха: «А если меня надо прикрыть чьим-то телом, а тело рядом только одно: твоё. Что ты на это скажешь, любезный сторожевой?» И постовой зачитывает по памяти Устав-и-Положение: мол, для этого есть специальные люди без цепи и ошейника, вон они, конвойные». И Обер как с цепи срывается: «Я же сказал, сволочь, какая же ты сволочь, что никого подле, только ты, сволочь, какая же ты сволочь, рядом со мной. А теперь возлай, чтобы я не устыдился сделать это». И второй раз за день плюёт постовому в восхищённое лицо); словом, если кто-то или что-то неведомое прокрадывается к Оберу, постовой стреляет тому в лоб, и ничего ему за это не будет, кроме медали; вот что такое охрана Первого Тела, понимаете теперь?
Кроме того, политично назовём постового простым (безотносительно к предположительной обязательной лоботомии, после того как кандидат в постовые отвечает хотя бы на один вопрос из 666-вопросного листа правильно, или честно, или правильно и честно): если постовому подсовывают уравнение x – 4 = 1, он решает его, не замечая, количество сжёванных простых карандашей, а их несколько, пять; услышав от жены, что она уходит к другому, он тащит её за волосы в ванну, где душит до потери сознания, чтобы щадяще сломать ей ноги, которыми она собралась идти к другому, — теперь не уйдёт; когда жена, срастив ноги, а значит опять начав дурить, шепчет ему в постели в минуту страсти: «Дорогой, давно хотела признаться: я не просто твоя жёнка, но жёнка, приставленная к тебе от твоей службы; когда вас принимают на работу — нас разыгрывают в лототроне, чтобы мы втёрлись к вам в любовь и женили на себе, ибо так сказано в секретной части Устава, которую тебе не показывают… Но я не совсем такая…», и он, простите за подробность, ссаживает её с себя, ладонью бьёт её по губам и говорит: «Не может быть, дура, что ты такое говоришь, у нас же такая любовь…», а она отвечает: «Была, да вся вышла. Ну какая, дорогой, любовь к человеку, которого я даже не уважаю, а? Вчера ты опять пришёл без передних зубов, а позавчера весь в слюне Обера, которую не будешь смывать семь дней, чтобы все видели и завидовали, а я облизывала, чтобы проникнуться. А мне не нравится его слюна: она липкая и со вкусом собачьего добра…», тут он, всплёскивая руками, говорит: «Как ты можешь говорить такое об Обере, неразумная женщина…», а она ему: «Могу, потому что люблю тебя, а не того, кто плюёт тебе в твоё мужественное лицо и выбивает твои передние заячьи зубы. А вот любишь ли ты меня — это, дорогой, большой вопрос…», и он клянётся ей, что ужасно любит, и умоляет её не делать глупости, «не разлюбливать» его, а она его подначивает сначала в шутку: «А докажи, что любишь, чтобы я не разлюбила», а потом всерьёз: «Если ударишь Штурмбанна пепельницей в висок — поверю, что любишь, и сама перестану разлюбливать. Ударь пепельницей, — и докажешь. В висок, — и я останусь с тобой, дорогой», и он, видя, что дело серьёзное, что она ради их общей любви готова на всё, спрашивает: «А почему пепельницей-то?», а она доходчиво объясняет: «Потому что, дорогой, она тяжёлая, в форме лодочки и прекрасно ляжет в твою тяжёлую и внушительную руку. В висок, — и мы будем счастливы, как когда-то, когда меня приставили к тебе, согласно судьбе и воле лототрона, а я, дурочка, взяла и влюбилась в тебя, плюя на Устав-и-Положение…», и он, тоже уже готовый на всё, но всё ещё не верящий, спрашивает её в отчаянии последней надежды: «А не коварство ли это с твоей, дорогая, стороны?», на что получает исчерпывающее нет: «Ни в коем случае, дорогой. Это — любовь». После чего простой постовой делает шесть невозможных прежде вещей, за которые ещё вчера мог бы убить, не задумываясь, даже себя, ибо заточен и таковы вещи: 1) приносит на пост посторонний предмет: пепельницу, лодочкой, тяжёлую; 2) когда Обер появляется в своём меловом круге, переходит границу своего круга; 3) потом минует коридор конвойных, движущихся справа налево, чтобы следить за постовым; 4) в прыжке по воздуху пересекает коридор конвойных, рыскающих слева направо и присматривающих за Обером; 5) не обращая внимания на крики конвойных: «На место. Фу. Посажу на цепь», на карачках подбирается вплотную к Оберу и обнимает его высокие лаковые сапоги 40-го размера; 6) выполнив команду Обера «смирно», встаёт и бьёт Штурмбанна в висок пепельницей, которая пряталась в его лопатной ладони. 
