выветриваются.

Нервный иногда белее хора:
хор молчит, что надо бы в окно
нервного сронить, и нервный, ора…
пения взахлёб не слыша, ó,
как же склонен к чувственным порывам…
.
Это поезд; поезд мчится вдаль:
за Можай, в Гагарин, в завтра. В сивом,
у окна увядшем, в пастораль
шёлковой, пока не тронет, ночи
пялящемся батраке войны
что-то просыпается тем чётче,
чем невозмутимее одни,
а другие — трогают погоны,
гладят седину по шерсти и́
наливают «выпей» и вагонно-
певчески взывают: «Соловьи,
не тревожьте типа возвращенца».
Что-то пробуждается: зольдат
достаёт гранату, и коленца
соловьёв стихают, и назад
соловьи сдают белей халата,
но ещё белее гренадер,
шепчущий пронзительное «надо»:
«Типа должен: áбвер и абвéр,
научив метанию гранаты,
типа спросят: ну и как, сынок?
ты её метнул? И типа надо
не соврать, признаться, и горшок
показать: сходил ли по-большому».
Весь вагон белеет ещё раз.
«Тоже мне дилемма. Мне знакома
эта самобытность страстных фраз.
Быть, конечно, нáм. Не бы́ть — зольдату», —
мудро, раньше срока грудничок
не сю-сю роняет, но цитату
на смоленском подлинном. Молчок
поднимает ор чернее крепа,
ор громит зольдатское окно,
и зольдат, граната, будто щепы
из-под топора, в темным-темно