Тянулась, цыпочки длиннющие
не помогали всё равно, —
её о пустоту расплющили,
забыв нарисовать окно
(в которое с утра из прихоти
заглянут тучи, солнце, сад
и, взбеленившись, что нет выхода,
не уведут, так рассмешат),
оставив щёлку, дырку, скважину
у самого у потолка
(в которой то, как мы приглаженно
живём хотя бы вполглазка,
но видно, — думает хорошая).
Лазутчик лета, муравей,
арестный гид по бездорожию,
я часто хаживаю к ней:
по чьей-то юбке, слишком складчатой,
испачкав в сепии брюшко,
по надписи «2-го начато»
вскарабкиваюсь далеко:
ей пóд руку, на прядь, под платьице
(но карандаш тяжёл для нас, —
а так бы дверь в деви́чье счастьице
изобразила б — и в припляс
под тучи, солнце, в сад запущенный,
что со 2-го въелись в суть,
сама собой вольноотпущена,
само собой, чтоб упорхнуть)…
Она б стремилась всё усерднее
и дотянулась всё равно,
но лист бумаги — штука смертная:
на этот пролилось вино. 
