Была беда: лил снег. Гремели руки
о рукомойник, на печи вода
пеклась в её жару, окно в испуге
прокручивало: утро — никуда:
пичуги без пальто не помещались
отныне в нашем небе, и весна,
что переманивала натиском, печалясь,
их посылала, наступив на горло, на
югá, наверное, а может, по квартирам —
не всé же не пускают на постой
грачей и чибисов; а яблони, пломбиром
испачкавшись нечаянно, печной
дым тёплый ждали-звали, но куда там:
метался по промёрзшему двору,
и, огрызаясь ветру, самокатом
стелился под собачью конуру,
и пёс мой хлебный дохал о ненастье:
на горизонте высмотрев жену,
он собирался с мыслями, чтоб страстью
с ней поделиться — но не в пелену ж
разбавленного прóливнями снега;
сам не в себе, я высадил окно;
хорошая: «А в дверь?» — «Не для убега.
Нельзя, чтоб было заволоченó!
Рубил не для того, чтоб падать духом.
Вернусь — верну стене, оставив шрам»;
я к яблоням спешил, а белым мухам
пообещал ужасное: воздам;
и мухи, жидкие, как стул грудного парня,
услышали и взялись отступать,
а я не злой, приветно горлопаня,
подмеченное заносил в тетрадь:
«При виде человека во смятеньи
природа извинилась, и впопад
частицы яблок — будут (объеденьем!)! —
излились в воздух. Что за аромат». 
