Поспешность бесполезна этой сцене —
у только что родившегося нет
пространства-времени, а все его сажени
и терции закруглены́ в ранет
груди́ вдруг возникающей, а следом
за сытостью — вот мера первых дней —
находит ничего, как будто летом
схватить одну из ветреных смертей:
замаяться от ласк и оступиться,
шагая краем южной крыши у
без задних ног свалившейся юницы,
которой скажется: «Рожу и заживу —
я вытерплю и зарубцуюсь даже,
я затянусь!» Но эта темнота
исполнена руками, и в гуаши
её густых мазков не пустота,
а ничего, в котором нет покоя:
дождь в абрикосы вцепится всерьёз,
и из-под веток дремлющие двое
перебегут, прижав себя, под тёс;
«Ты дождик пил! — поддразнивает мама. —
Губа не дура — и притом хитра!..»
Сад очерти́т её оконной рамой,
а время подтолкнёт дитя: пора. 
