В пол вбитом шаге (этак пленный бош
себя волочит, пулемёт тягая
под штыковое «не убережёшь —
и не уберегут ни Навсикая,
ни — ну-ка ещё раз! — ни “и-го-го”»),
в глазах, косящих Variola vera,
в ничто сейчас косящих (отчего
пельмени будет жалко: во брюмера,
ни завтра, так сегодня, упадут
в тарелку ухо, горло, нос, его гримаса, —
и мяса сколько, лука сколько, блюд
других, съедобных, канет, и безглазо
ночь охранит случившееся, а
с утра сдаваться, верно, веселее),
в раскатистой, до дрожи, дочерна
обуглившейся мысли (в асмодее
шевелится ль, когда она в упор
в затылок ему смотрит, боль, что в спину
воткнёт когда-нибудь? — «До дыр и шор
дотрёшь шарами. Жру. Потом раздвину»),
как рыба, её ненависть, в воде,
которую зима берёт за жабры:
простынет — не сумеет. В немоте
на улицу уйдёт. «Сбегать мы хрáбры…» 
