«Пётр Иваныч Бóбчинский!» и «к ручке б!»
всё переустраивают: икс,
Гоголь, сообщает: «Я в отлучке» —
и на стенку лезет; идефикс
славы, травли (что одно и то же)
порождает муху в феврале:
муха сообщает: «Поеложу
вертикально, на двойном крыле
постою, пока не сгинет Петя».
Я — не против; Бобчинский к руке
мухи тянет губы, в губы метя;
муха прячет губы в сычуге
жвачной заоконной желдорночи;
я корю смолистого Петра,
я его «прилипчивым» песочу;
Бобчинский твердит: «Читал вчера
сцену бессловесную и в голос
слёзы лил, я шóфер, а хочу
приложиться к ручке, мегаполис
подарить советчику, врачу:
укатать его за так Москвою,
чтобы городничему сказал:
шóфер есть один, никто, а воет,
ибо существует». Был бы зал —
загремел бы хлопаньем в ладоши,
а вагон участлив, только нем:
«Едет электричкой Гоголь. Боже.
Гоголь едет мухою с никем». 
