Последний пушкин

Что они нальют мне, сняв с носилок,
ревностно в подушках усадив,
несмотря на то что, как обмылок,
скользок, несподручен, в объектив
пялюсь, как животное макака,
говорю на русском и стихи
в зал кричу, в котором больше мрака,
чем в стенах слепых, когда глухи
и тихи слепые, ибо немы,
но сплотились, вереницей псов
приведённых за руку поэмы
осязать всей хищностью носов,
познавая перегар со сцены?
.
Впрочем, всё равно: стакан, стакан
глупого вина, — и вновь скаженны
звуки и блаженен истукан
слепоглухобезъязыкий. Плески
пионеров пробудя́т: пора
уносить, раздёрнув занавески,
зал наполнить светом, «медсестра! —
медсестру распечь, — он непослушен,
ваш последний пушкин, вновь орал:
“Thank you, что не уксус” и заушин
не жалел, но был влюблённый зал…»