Старый пёс, посланный за хозяйкой в дальние уголки сада, конечно же, заблудился.
Он всегда так: попросишь принести тапок — шляется где-то полдня и подаёт на подносе водку, произнося стыдное «кушать подано». «Вот зачем, Фирс?» — «Мне показалось, что так будет лучше: я запропал, а вы озлились. Злодейка скрасит». — И наливается предсмертным румянцем, ибо не по сердцу ему эта дурацкая роль, не статист он.
А плутал он неповторимо: не кругами, но прямыми и направлениями.
Пробежав губернию, Фирс догадался, что настала зима: загуляли метели, и он вместе с ними. Заныл, что забылся, просьбы опять не выполнил, но увидел травяную ямку, бесформенное до колена поднутрение в дёрне, с красивой ржавой водой, и стало хорошо. Если бы он был художником, то писал бы только этот цвет, который одолевает ещё бодрую стоячую воду в начале зимы… Напившись бесподобной влаги, преисполнился: поскакал вперёд по неведомым краям к новым горизонтам, пока смерть не остановит его, — да след помешал.
Странный дамский след. Необъяснимый, ибо где-то, верно, начавшись, он не имел конца, то есть не продолжался: не плёлся обиженно домой, не нёсся, рукоплеща, за изящным зайцем, не, не, не. Он обрывался на склоне над безымянной речушкой в три шага — и растворялся в воздухе. Как такое возможно… Фирс бросил считать галок, Фирс впервые задумался в этом блуждании. Фирс захотел знать.
След имел смыслы. След был на сносях. След пах тремя крошечными: двумя точёными девочками и мальчиком, и мальчик был головастым богатырём. След отдавал городским букетом и французским. Куда могла упорхнуть сия дама?
Старый пёс оглядел все стороны света, увидел внизу деревню, скатился со склона, перемахнул, повиснув на жерди, речонку и вскоре прибился к жилью, которое аукало: «Санька, ты где», «Санька, обедать», «Санька, бросай горку и живо», «Санька, папка гневается».
Саньку — узрел: сам показался, ковыляя в тепло, которое сделает ещё больнее. «Не впервые, жучка, — прогундел Санька Фирсу. — Не унывай, что рыдаю, отстанут салазки». Санки правым полозом с жгучим любопытством впились в Санькин язык. «Мамка-то, чай, Арина?» — спросил Фирс и взрыднул в тон с дылдой. «Не, Лизавета. Кострикова. Костриков-сынок я… На холоде подлый язык железку ещё терпит, а вот дома…» — «Я знаю, — сказал Фирс. — Не любопытничай впредь». Хохотнул чернокудрый пятилеток: «У́держу не знаю. Обезьянничаю».
.
Тут смекнул что-то старый пёс, бросил на полуслове «береги се…» мальчишку, деревню, склон, след и назад потрусил, к Пете Трофимову.
А Петя, конченый юноша, подвёл: не вошёл в подробности и сбежал из чужого — да сожжённого, да выкорчеванного — теперь сада, чтобы доучиваться, посоветовав напоследок Юрке в руку вцепиться, Юрку дурацким донимать.
«Здрасьте, Юрий Николаич, — сказал старый пёс мальчишке Тынянову, который вовсе не конченый, а зажигательный. — Занесло тут меня сдуру в одну неблизкую губернию…»
.
«И что же, так уж и похож?» — загорелся Юрочка Тынянов. — «Очень, Юрий Николаич».
«И родовые кудряшки на месте?» — «Из-под шапки, Юрий Николаич, лезли во все стороны, вокруг шеи завивались».
«И годков ему?..» — «Пять. Или, может, семь. Крупное дитя».
«Как папка?» — «Это смотря какой папка, Юрий Николаич».
«И на язык остёр?» — «Язык прилип к салазкам, Юрий Николаич, но, даже ревя, отвечал, посмеиваясь, иронично, егозя. Только что сальто не делал».
«К салазкам? язык?! Так это он». — «Он, Юрий Николаич».
«А фамилию назвал?» — «Костриков, Юрий Николаич».
«Костриков?» — «Её, Юрий Николаич».
«Не Матвеев?» — «Никак нет, Юрий Николаич».
«Жаль. Выходит, Костриковым каким-то всучили…» — «Не могу знать, Юрий Николаич».
«В город нам сначала надо, Фирс, а уж потом…» — «И я так думаю, Юрий Николаич. Прежде в городе вынюхаем. А в Пермскую — успеем, хотя она и непременна».
«А главное — он Санька». — «Немаловажное это, Юрочка».
.
В город выбрались безотлагательно. Фирс впереди кругами ходил; Тынянов сзади и теребил: «Пахнет ли упорхнувшей?» Пахло трактирами, извозчиками, дымом, порохом, матросами, а потом только страхом и энтузиазмом, то есть дураками, обманутыми и тайными врагами. День разжимали круги, второй, а на третье десятилетие старый пёс восхитился собою, захлопал при пионерах по ляжкам: «Сюда, Юрниколаич. Здесь её запах крепче всего во всём этом необъятном чужом городе». Улица была бывшей Княжеской, а на доме — Фамилия в добровольном («Пока по собственной воле, граждане, но уже завтра») расстрельном списке. «Я знал», — шёпотом завопил Тынянов. «И я догадывался, Юрий Николаич», — заплакал Фирс.
.
Накопали на колхозном огороде картошки, белого вина наварили, сала от медведя отрезали — и опять в город: не скажут без еды люди ни слова, а корочек НКВД не достать, и лица человеческие, что молодое, что преклонное, и с печатью переживаний, и подозрительно пиитические, будто лиры за пазухой, а не наганы.
Потомки-и-наслышанные пили-ели, но отнекивались: озираясь, писали на бумажках, а бумажки потом в печку: «Время-то какое. Нельзя нам вспоминать, и память отшибло».
И залаял тогда старый пёс Фирс на Тынянова: «Да рявкните же на них, Юрий Николаевич». И прикрикнул на потомков-и-наслышанных Тынянов: «Да что же это такое. Вам имя святое русское, что ли, недорого?»
Те и устыдились: «Мы же весь этот век и прошлого три с лишним четверти напряжённо следили. Нам такое предсмертное поручение было дадено: ею, N, княгиней… И: скажем вам люди, картошкой жареной накормившие, неприличное, стыдное, страшное: Костриков этот, по их — товарищ Киров Сергей Миронович, внук вашего Саньки и правнук Самогó, единственной любви нашей незабвенной N и нашей, разумеется.
.
Ах. Но и не проверить сказанное нельзя. Семь дней поездом, потом почтовыми Тынянов и Фирс добирались до Пермских краёв, из которых отправились во края Вятские, где родня товарища Кирова Сергея Мироновича, семь дней прображничав, языки развязала: «А Санькой он стал, как она, N, княгиня, хотела, только тогда, когда сплавила бутуза на сторону. Иначе N, князь, не соглашался». Ах…
.
…и ох, ибо спустя день этого самого Кирова и того. И крестик как новенький на груди не отвёл пули: пуля в другое место врезалась, а потом вторая вошла, а третья в голову точку поставила.
.
А отточие таково: как только построили в другом чужом им и вам (а мне — меньше) городе стену, Юрий Николаевич Тынянов через неё перемахнул, чтобы рассказать планете всё-всё. А Фирс не смог: замешкался, и.
А я, как дурак, вдруг окающим голосом какого-нибудь Писахова пересказываю вам давно малоизвестное и решительно никому не нужное, из особенностей характера обращаясь с фактами по своему вздорному усмотрению.
Это всё не наша моя фамилия и портвейн не за тем столом. 
