Керенки, но очень, очень много, были вложены в кашу. «Каши много ел, — гордо смеялся Ванечка и показывал карманному зеркальцу наливающиеся икроножные. — Откормил. И продолжаю». И продолжал носиться по регбийному полю, утопая в сугробах, но упёрто занося попытку за попыткой. Дрезинщик Полустанкский распорядился: «До 700 очков, пожалуйста». И Ванечка играл сам с собой с утра до вечера: сначала добывал семьсот очков для команды справа, а потом — столько же, или чуть больше, как получалось, для команды слева, в красных шёлковых фуфайках. Вечером садился на прикрученный к полу велосипед и показывал Полустанкскому, чего добился: терзал молодецкие болты — и срывал велосипед с места. Болты распухали в диаметре, и Ванечка равнялся на толстеющие болты. «На тебе целый вертолёт, — поощрял дрезинщик, — давай, Ванька, паши. Вспорхнём, когда поборешь Вот Такенный Болт. А там и на выручку полетим».
Ванечка пахал: занос за заносом, реализация за реализацией, а на губах подсмотренное в отрывном календаре петушиное слово, моление — не о голе, о вызволении двух мальчиков, собаки и их поэтичного папы: «Уложится ли ту́т, в одной из строчек, / то слово, о котором говорят: / «срывающееся»? И вертолётчик / над лагерем повиснет, и, подряд / семь человек по лестнице на небо, / свинец не принимая внутрь себя, / взбегут: один — не удивившись, слепо — / другие, редкий случай теребя: / «за что? за что?» — так оказались рядом, / так больше и нельзя, — и с глаз долой, / и ускользнут туда, где во проклятом / скрещеньи места, времени весной / обманывают ввек, а мы и рады».
Уложится-уложится.
«Только не молением, Ваня, — поправляет дрезинщик, — а винтом. Винтом, Ванечка».
.
А значит, вертолёт — изобретался. Теперь всякое дерево в глазах Полустанкского было винтом: берёза для ротора оказалась нехороша — ломкая, дуб — тяжёл, не осилить Ванечке, липа — мягка, на ветру трепалась, распускалась на волокна, а вот клён (не потому ли, что летуч с детства?)… Клён — песня: оба винта егó. Ванечка крутил их прототипы и радовался: «Полустанкский, ну приспусти же гаечки! Ну миленький! Сорву ослабленные — и взовьюсь! Верую!»
Что есть спасательный вертолёт? Да ничего особенного: ножной цепной Ванечкин привод, приводящий в бешеное движение пару роторов, надёжные туклипсы (на сильнейшую ногу, вращающую главный пропеллер, одна, на другую — иная), вертлявый, как у ласточки, хвост, велосипедный руль, бронированный полезно-грузовой отсек для папы, двух мальчиков и собачки с фотографии, ящик оборонительных гранат, доходчивый командный голос пилота в тулупе, бесконечная силища и чуткая послушность Ванечки в тулупе, удача. Летать невозможно, с научной пеной у лукавого рта уверяют Кошкин и Ширкевич («Плотность вьюги на высоте, ха-ха, так называемого полёта едва ли не равна плотности посадочного ружейного огня с земли»); летать нельзя (запрещено), сообщают плакаты в роддомах («Дитя, даже не думай. Сопи себе и соси»); летать не на чем, назойливо долдонят на магазинных чеках при покупке недвижимости; летать не умеем и не хотим, рекламируют в телевизоре гангренозного вида окопные жители. А если это очень-очень нужно одному трогательному мальчику, угодившему вместе с братом, папой и собакой в зэкá? если спасти их может только неожиданный вертолёт? Если так — то определённо можно, льзя и будет на чём, повелел себе дрезинщик Полустанкский.
.
«Уложится-уложится. Легло. / И будет — в этот раз — придурковато, / а не разумно; будет тяжело, / а не шутя: легко ли встать с дивана / и одолеть единственное: страх? / высокоумно ль пулевые раны / не исчислять, смелеть и впопыхах / не замечать, что умер-шумер-вдавлен / в весеннюю шугу?.. Опять весна… / опять намёк затёртый — но проталин / так хочется, что просьба не дрянна», — ответил отрывной календарь на петушиное слово Ванечки, и был услышан дрезинщиком Полустанкским, решившим оторвать ненужные уже листочки. Вьюжило по-прежнему, но, по мнению календаря, надвигалась, гм, весна. «Весной, весной», — крикнул Полустанкский Ванечке. «Ура!» — отозвался дылда Ванечка, не переставая спешно худеть: мышцáтый, ужасно вытянувшийся, он легко поднимал вертолёт — если в том не было мешка с окским песком, изображающим довольную собаку с фотографии. «Сбросить 10 кг, но лучше больше», — сказал дрезинщик. «Есть, — сказал Ванечка. — Ибо мечтаю попасть в наш вертолёт». По ночам они уже долетали до Третьей губернии, кружили над ней, оттачивая программу полёта, — но без «собаки». Ванечка плавал: как раз начали появляться полыньи, и Нара потихоньку стала соединяться с Окой, а та и вовсе впадать в Волгу. От полыньи к полынье — вот маршруты его немного судорожных (время поджимало) заплывов для похудения.
.
Удаче сопутствуют гранаты. Если и отстреливаться — то ими. Гранаты — спасение. Тебя дырявят, а ты не молчи… На путях всегда было много гранат, только теперь Полустанкский их не сдавал, а прибирал: прибирал, ремонтировал, испытывал, улучшал, снова испытывал и копил, пока не набралось должное количество. И Ванечке опять пришлось худеть, «на фунт-третий, дружочек».
.
И вот.
Накануне дрезинщик отбил ставшим дорогими существам с фотографии телеграмму, которую не могли не вручить (или даже всучить): «С прискорбием, переходящим в негодование судьбой, сообщаю, что все ваши внезапно умерли: от тоски по вам умер Семён Петрович, с которым вы долгие годы ходили в лыжные походы по весям; узнав о его кончине, умерла его супруга тётя Катя; в тот же день, остро отреагировав на почти одновременные смерти родителей, умерли их дети Тимофей, Евграф, Лео и совсем маленький Мишка, которого вы любовно называли «наш плюшевый толстун»; кроме того, зайдясь в плаче, умерли почти все их соседи по этажу, вы их не знали, но это были очень достойные люди: дядя Вася в Первую Мировую дышал вражеским газом, а его дочери, которых он чудом сумел зачать на больничной койке в разных городах родины, достойно преподавали в Библиотечном техникуме Шекспира (старшая), Бокаччо (средняя) и Кавальканти (самая младшая), а о третьей дочери сегодня помолчим, потупив взор, потому что о покойниках только хорошее. И так далее, всех не перечислишь. Сделайте же что-нибудь: поставьте столько свечек, сколько положено, и, сдерживая слёзы, отвернитесь во сне к стене. Привет милейшей собаке Кляксе, которая не стала меня кусать. Ваш участковый, который вас посадил. Кстати, поздравьте меня: мне наконец-то дали капитана».
В чём был трюк: уведомить узников о времени прибытия вертолёта — это одно, и совсем другое сообщить, что он не сядет, но зависнет и сбросит с недосягаемой для пуль высоты верёвочную лестницу, по которой… Умно? Не то слово. Но и придурковато же, ибо кто теперь знает, на что способны русские винтовки, когда с облачной высоты роняется что-то звонкое и обделённые зэки ноют, как старые раны, нанесённые сверчку слепой кочергой: «Вас же всего трое, а винтокрыл, небось, с самосвал ростом, ужели ещё четверых не потянет, собака…»
.
И вот.
На седьмой минуте подъёма один из мальчиков выронил звонкое: «Ой, я забыл папины стихи»; крик упал с уже птичьей высоты и убил часового. Другие часовые, мстя за смерть товарища, открыли стрельбу с самой высокой вышки лагеря для смутьянов, никого из сбежавших, впрочем, не тронувшую. Можно ли причислить к сбежавшим пилота дрезинщика Полустанкского? Нет: он не сбегал, а просто делал своё дело. Но пуля впилась в него и смазала операцию.
Уже мёртвый Полустанкский, крича Ванечке: «Садимся, сбрось обороты», плюхнул вертолёт во Второй губернии на распрекрасную проталину на раздольном поле. Тут-то их и схватили.
«Сбрось обороты и гранаты» — вот как следовало, умерев, приказать Ванечке. Но Полустанкский уже умер, и его язык самовольничал.
Ванечку, поэтичного папу и мальчиков тут же избили до полусмерти, которая привела к их синхронной смерти в этот же день. А собаку отдали клоуну Карандашу для его нового номера с пастью голодного льва. 
