И снова через строй его и по губам, и хорошо спетым хоровым тенором: «Не обещай без ну́жды, сволочь». А потом по-спартаковски: «Ба-бу! ба-бу! ба-бу! По-нял?»
«Вот теперь понял», — шамкает сквашенными губами Адик. «Понял он… Он понял? Вот теперь он — понял. Какой раз через строй пропускаем, Адик?» — «Сбился со счёту». — «То-то, Ярик». — «Ты же Ярик?» — «Ярик. Но лучше Ярек». — «А почему ты Адик, напомни-ка…»
.
Сначала он привёл резиновую, но нашу — когда окопные волны докатились до авангардных пядей родины и рыть было рукой подать. Раскусив малосортность бабы, бойцы гневились: «Маде ин наша, не то, не та, Адик, даже не заводная», но вкушали, — и тень детской улыбки трогала их спящие подле бабы битые калачики и заросшие волчьей шерстью лики, приютившиеся на белокожих ладошках, то правой, то левой. Но по губам всё равно шлёпали, не могли смолчать: «Мой её чаще, Ярик, от неё несёт жигулёвской покрышкой». — «Фиатовской, господа бойцы», — защищался Ярек. — «Нет, Адик, жигулёвской. И завей её, что ли: не любим мы с каре. И пусть станет блондинкой вот c такими ногами», — и, разводя руки, показывали ноги разнообразных длин и криви́зн. А молотком по рукам не били — ибо «наша врубовая машина», и вздорные усики, схватив за руки и сев на ноги, не выщипывали, потому что пусть их, простительны, у некоторых и таких нет, ибо 18-летние.
.
Столетняя война, учит нас Клаузевиц, это открытое мокрое море с приливами температуры и отливами воспалений. Откатившись в позавчера, когда окопы были свежими, а бойцы живыми, Ярек набрал полный рот слюны и плюнул на принципы — и начал копать в ту сторону света, откуда прилетало, после чего никто никого не откапывал, какие бы мольбы ни доносилось из-под недр. «Сам ты зверь, мужик», — шептали про себя живые ещё живым, но заваленным, чувствуя себя последними свиньями.
Так Ярек ступил на скользкую дорожку тайных пластунских… Нет, сначала, чтобы отстали и дали своевольничать, он встретил одну молчаливую медсестру, сделал ей красивый комплимент из старинной книжки, которую ему читала бабушка, и обменял его на уговор об уколах: медсестра наведывалась в их окоп под видом бабы, делала укол за уколом, и бойцы сладко спали, как им казалось, рядом с бабой, взяв в руки её огромные сладкие груди.
Так Ярек ступил на скользкую дорожку тайных пластунских запалзываний на Ту Сторону. Что, конечно, отщепенство. «Добуду им бабу-языкá и искуплю», — оправдывался перед собой Ярек (или, если по военбилету, Ярополк; по батюшке, кстати, аж Святославович).
.
Вышло добрее и человечнее, и уж Ярек-то заслужил и такое отношение к себе, и этакий судебный извив (зигзаг, гм, судьбы). Но досталось и другим: тем, кто оттаял, кто сумел.
.
Однажды Ярек выполз на свет в настоящей детской песочнице, когда та вкалывала на полную: пекла кирпичики и строила из них неприступные крепости. «Ой, — воскликнули на близком языке вражеские малыши, — крот. Ой, не, не крот, а человек. Ой, да это же лазутчик». — «Землекоп», — поправил Ярек. — «Нет, лазутчик, — настояли на своём карапузы. — И мы сейчас это тебе докажем. Дядя лазутчик, скажи: розбрунькóвуватися». И, повиснув на Яреке, дали подзатыльник, дёрнули за оба усика, обозвали «мелком от тараканов» и приказали нести их, шагая печатным пряничным шагом, к мамам. Не сплоховали и мамы: связали отощавшему Яреку руки (сам предупредительно выставил; «Ой, какие они у тебя мозолистые; шахтар, что ли?») и, не отравив, накормили объеденьем: не какими-то там щами — но борщом, подавая его чистой большой ложкой. И, подкрепив, выпевая: «Ти признайся мені» (сл. и муз. Вл. Ивасюка), повели на верёвочке во вражескую контрразведку.
«Вот, выполз из песочницы в мирном городе, — сказали мамы вражеским контрразведчикам и дали Яреку подзатыльник. — Поговорите с ним, накормив, ибо мощи, а не, сука, диверсант».
«Ярополк, — гладко и мягко расстелили Яреку в изуверской вражеской контрразведке, — это же кто, знаешь, нет?» — «Не-а». — «Это вдохновляющий войско. Вдохнови своих, Ярополк свет Святославович, а? Хватит тебе умирать. И им довольно. Своди их… сползай с ними на экскурсию в наш мирный город, покажи хлопцям, що наші діти, наші мами та навіть ворожі контррозвідники, люди, а ніякі не фашисти, договорились?» — «Ох, я не знаю, но я попробую», — сказал Ярек, ступив на зыбкую ледяную дорожку предательства, ибо какое же это предательство: предать предателей родины и наслушавшихся их баранов?
«Всё, свободен, Святославович, ступай сам в свою песочницу… Нет, погоди, мамки сказали, что ты голодный. Похлебаешь с нами не отравленного борща?»
.
Утром возле каждого бойца в окопе Ярека лежала свежая, ещё тёплая паляница, а мордуленции солдатиков были расписаны пышными усами из зубной пасты.
Не удержалась вражеская контрразведка, проверила Ярека, сползала, провела диверсионную операцию.
.
Сомневающихся, твёрдых, ледяных-ледяных, с которых даже не закапало, Ярек и примкнувшие прикопали — прикопали и поползли смотреть на врага вблизи, смотреть и даже невпопад подпевать, когда враг вдруг запевал; поползли греться душами.
Ярек экскурсоводил: «Вон мазурки танцуют; а вон там, рыдая, бегут в убежище от наших «Фау»; а тут — на три часа, пацаны, — милые курносые мамы кормят грудью милых совсем мелких девочек и мальчиков, и никто, заметьте не отстреливается. И ноги у мам, обратите внимание, как у пушкинских девчонок. И смеются они не как гиены. А уж поют как. Ей-богу, так бы тут и остался. Генерала бы им привёл — и остался. Генералом ведь даже землю уже не удобришь — скурвится земля, вырвет её до позеленения и плохой кирпичной глины. Привёл бы, самого его не спрашивая. А?» — «Это можно, — согласились, насмотревшись, пацаны, — а заманим генерал-майора бабой».
.
Гм. Кха. Кхе… Вот и подошёл к концу наш трогательный и немного сусальный аркадийаверченко.
Генерала, конечно, заманили, это не то что пареная репа, это танец «Валенки». И языком генерал оказался сказочным: вражеские контрразведчики, единожды дав ему подзатыльник, получили все-все сведения, и даже больше.
А Вдохновившего Войско закололи предлинным трёхгранным шилом через почтовую щель аж в самом Лиссабоне, куда он зачем-то попёрся. Помалкивал, рылся в себе и на заднем дворе, выставив периметр, а всё равно закололи. Подошла одна длиннорукая почтальонша и пронзила. И была такова…
Не голливуд же, война. Идёт ещё, сука, и конца-краю ей… 
