Подуй на губы, чтобы не обжечься,
не сразу, не сейчас — когда засну…
Так ветер налетает, чтоб отречься
от тишины, смягчить свою вину
перед дождём, который будет следом,
пока же прячется, играет в поддавки,
уже заведом, но ещё неведом:
не замечай; жди бережно; беги.
Куда?! Когда задáлось всюду:
со свистом наскочив со всех сторон,
ветр накрутил себя до самосуда,
и сдуло гóловы, и полдень вылез вон,
и туча чёрная, мясистостью арбуза
свет придавив, повисла на крючке
над вмиг поблёкшей улочкой кургузой,
чьи крыши загорали налегке
(лишь ты да я, да трубы жестяные),
в сметане эфиопской не вдохнуть,
мы кончились, — и тут же душевые
всея планеты придушила лють:
Шарко сосал грудь матери небесной,
а мы, как тесто на шальной воде,
всходили над: дождю на крыше тесно,
он оттирал нас вниз по доброте,
мы упирались, водосток — засада,
труба как есть, и нас в неё несло;
быть пеной дождевою — рановато,
утопленником — как-то не взбрело.
И тут всё кончилось. Иссякло и усохло.
Как не бывало. Солнце, лето, мы.
Ты на губах моих хотела соло?
Давай-давай. Успеешь до зимы? 
