По шее заспешили босоножки:
мурашки густо вышли на маршрут,
на Сетуни повыскочив из лёжки,
к Трёхгорке совершенный неуют
соорудили из подручных песен,
ударивших вагонным проливным, —
день был непоправимо бесполезен,
но дался диву — и запáх живым;
всего-то две неполные скамейки,
а сразу ясно, хор не доживёт,
коль чёрен ворон, пули-лиходейки
и со восточной стороны опять налёт;
внутри играло детское смешное:
когда б мы пели — пели, а не… чёрт,
да мы бы и икорное съестное
не покупали б — брали как аккорд,
и разговор стихами неминуем,
и сэр Цветков педантствует в Кремле,
а губы карл во Врубель-поцелуе
рассованы по клеткам Дирихле;
вагон нелепый, как любой закрытый,
подхватывал, тянулся, скромно млел;
арфист, на слух зашедший за защитой,
остался удовольствован и цел;
и я там был, и подпевал, да вышел рано,
и было так, что не забыть, но — чу:
отныне нá ночь, днём и спозаранок
ты будешь петь, хорошая. Хочу! 
