Росточком с плинтус, под кроватью на газете
до ноября со снежным гаком простоят,
теснясь к зубам, Шарлоттой пухлой бредя,
жалея тех, кто так и не был снят:
«Эх, проглядели, а они не хуже
хрустели б витамином на десерт…» —
«Неброскость пуще бестолковой стужи,
когда ты не налив, а интроверт…» —
«Утаивать себя незрелым видом,
витая меж морозами и ртом!..» —
«Не лучше ль быть рогаткою подбитым
и семечком улечься на потом?..»
О, эти вяжущие зá полночь беседы,
когда газеты считаны до дыр
(я их меняю — ни к чему наветы!)
и поколеблено сознание квартир…
Переругаются, кому-нибудь на горло
наступят — и заутренний Вальжан
под тапочек забьётся непокорно:
зажуйте мною утренник, я сдан.
Люблю смотреть глазами австралийца,
с постели тáтем сникнув, рот раскрыв:
прекрасные распаренные лица, —
якуты курят, а Кустодиев фальшив.
Но это не сегодня завтра, нынче ж
всей ветвью загорают на боку
на нашей до востребованья крыше, —
и звать по именам остерегу:
совсем не срок — надкушенное лето,
вон лошадь в яблоках, спросила б у неё,
отрежет дерзко: брезгую ранетом,
пока он вырви глаз, эх вы, хамьё.
Настанет время, с каждым потолкую,
и мы решим, пора ли выпадать
из нетто-груды, ставить запятую
в заветную осеннюю тетрадь. 
