Море волнуется раз пятьдесят, может, сто,
прежде чем я замечаю морскую фигуру;
берег и миля, пена, регистр и песок —
если разъять их, являют устройство, текстуру:
Волга, купаться, открытое, парус, «где тут?..»,
синее, шторм, переплыть, по колено, шумело, —
тело такой же постройки, казалось, сморгнут
волны, и чайки давали концерт; децибелы
уха достигли, чтоб я отступил от строки,
где только что на мели разглядел человека, —
ах, это «ВЭФ» на коротких разводит круги
от Дебюсси; извини, Клод, меня, имярека,
я продолжаю (эй, латыши, тишины!):
как в сухарях панировочных, долгие ноги
белым песком без зазрения отиснены,
чёрное платье задрав; замолчать в некрологе
линии этих границ по мертвящей воде
и по вчера ещё тёплым лекальным коленям
ни боже мой! — Я пишу о её доброте
к взорам открытым «и не заметишь, разденем»:
Некая с лучшим из виденных зрением тел
морем положена с сушей разрознивать ложе;
берег, оставленный некою, закаменел, —
наше уныние да проберёт эти земли до дрожи;
мы не встречались, но, видится, это была
с миром единая плоть «возлюбили — берите»,
что согревает, лет двадцати, несмела —
губы застыли в улыбке «тону́, извините»;
как всё случилось? — Не важно, дело в другом:
море — влюбилось и не хотело делиться…
(Просим узнавших: телеграфируйте. Или письмом.
Место и время прощания: море, на этой странице.)
Море волнуется целую ночь и поутру
я замечаю чужую приписку (незнаемый почерк):
«Трудно сказать, хочу ль я узнать, что умру,
а то что вспомнят… это, кропатель, преочень!» 
