Засиженность меня не обижала:
ну птица села, ну приполз отец
и сы́рью из колючего овала
лоб вы́возил: «Всегда с тобой, малец».
Заснеженность усваивали дали,
и, постигая эту красоту,
они ногами ей надоедали —
затаптывали! Им невмоготу
летать по-над, а мне смотреть на это:
гордитесь жидкой твердью, но, но, но!
Не вами нá город пушистое надето,
не вам и раздевать. Забить окно
упрашивал: Плюс Три распустит руки,
и тушью отзовётся акварель,
я зачешусь заботой о разлуке,
я вспомню, что не áвиамодель,
а человек я, как и снег, летучий,
рубашку усмиренья развяжу,
и это будет первый в смерти случай,
когда стрелять придётся по стрижу, —
так вы́простайте мои крылья сами!
Но — отползали, клацая дверьми,
но — гравитацию высмеивать часами
могли запоем, хлебом не корми:
«Не выше пятого, — осаживали, — “лётчик”!»
И поводок одёргивал балкон —
а ты с него кричала про денёчек,
когда мы возвратим Ньютóну сон.
Когда? 
