Как скуден город, если не у вод;
тут за шлепок весла по дому рыбы
затеется подслепый хоровод:
сломают челюсть, разузнают дыбы
секрет, чертёж; усилие — и вот,
какая скука из окна на это —
давным-давно хлебнувший влаги рот,
молчащий с дыбы, — пялиться и лета
ждать, улыбаясь каждому звонку:
«Вам телеграмма, нет, не смерть, но стойко
расписывайтесь, я постерегу
вас не в себе, покуда пара-тройка
часов не минет, вам не станет вновь
не всё равно, но панацея, водка,
дойдёт до угрызений, и ни бровь,
ни глаголание, ни суеты чесотка
не шевельнутся, даже если я
вас буду бить, а я, должно быть, буду», —
Она ответит, как никто, ничья,
из средоточия Тарусы — ниоткуда:
«И лодка выдохлась, когда не стало вас,
и вас не помню — так, обноски боли».
Вот суки Гáма, Вáско да, компáс,
открывшие Оку и деву подле…
Трепись же вздыбленный, указывай на плёс,
как выйти к Белому ли, Чёрному и, споря
с собой вчерашним, задышать взасос.
Как несуразны мысли не у моря. 
