Ни звука длились долгое мгновенье:
под колобком шмеля тянулся пух,
и, рухнув в тополиное паренье,
зверь полосатый, сделав смирный «бух»,
почил (проснётся — будет, верно, вечер
и край иной — у лёта тополей
всё наскоро: когда б он не перечил,
не тормошился, гильдия шмелей
не знала б отпусков); цветки тюльпанов,
прошелестев вивáтом лепестков,
убрали запах, и душистость, канув,
отвадила докучливых жуков:
проныры приуныли, карусели
олёнок отшумели и сошли
с небес на землю: и десанты сели
и парашюты спрятали вдали;
у ножниц прекратилось заиканье,
и ирисы поднялись во весь рост,
ты следом тоже: звукоподражанье
затишью — перед чем?.. Но аванпост
ладонной чаши не подначил тучу;
пёс отказал прохожему в «ты кто?»;
ёж в воду не полез: «Ещё наскучит»;
и завирушка юркнула в гнездо, —
малинник запахнулся: «Нету славок!»;
у одуванчиков начался перерыв
в растлении садов: не то что б навык
желтить-и-опушать, запорошив
всё мыслимое нуль-, под- и пространство,
утратился, ну что вы, просто сушь
последних дней окоротила окаянство
приумноженья клятвой сытных луж,
и метр в сутки (высоты!) стал полуметром,
и лязг корней о мантию притих.
Всё замерло — и разрешилось ветром,
и мы упали в дождь, сказав «бултых!». 
