Он перешёл вброд Волгу у Казани
и вышел мокрым — хоть пиши стихи
о том, как изнемог при чемодане,
а губы пенились: эх, мне б сейчас ухи
(хотя бурчал иное: «…нет и ночи,
а я, в дым трезвый, падающий с ног,
мать-перемать, опять людей морочу…»,
но всякому звучанию свой срок),
но в пойме околачивались зайцы,
да что там ошивались — заяц пёр
сам на ловца, осанистый, при сальце,
и луг-другой он занял под костёр
для заячьей ухи, что волжской выше —
верней стерляжьей, люди говорят;
вброд Волгу перешедшему бесстыже
не отобедать: зверь забрёл сам пят
и был распробован, и назван объеденьем
(«достало, мать, хлебать это говно»),
а лов живого — крестным и несеньем
(«чего-чего? ну а чего — смешно»);
отныне это было его делом:
вброд Волгу перешедший — человек,
которому не только зайцы тело,
но и («доярки чресла») Волга — брег
(«олень — филей, телятина — надои,
перепела — омлет, бекон — свинью»),
свои невзгоды — беглые, изгои —
суму-тюрьму, а детвора — баю,
крестьяне под пятой царизма — думы
(«вокзал — матросы, Нобель — динамит,
стон — бурлаки, червонцы — толстосумы,
ж. д. — путейцы, хворые — плеврит»)
доверят, как родному, и к колену
невероятной русской мать-реки,
где он по водам мокрым, но нетленным
прошёл, потянутся («электроутюги»).
И он наставит («разопьют и к бабам,
а после мучайся чугунной головой»),
и будущее («лагерным этапом»)
исполнится («и вызовет конвой»).
Пройдут года, и яблочные рейсы
(«в Ташкент!»), и каботажные суда
(«всенепременно с грузом эдельвейсов!»),
спешащие («на час!») туда-сюда,
и субмари́ны («на бурлацкой тяге,
куда же без неё!»), и лес в плотах,
приветствуя его, поднимут стяги
(«а он им — палец, ибо нех и нах»).
На этом режиссёр обронит: «Снято!
Спасибо всем. Народному — ухи».
И зайцы свежие, мордатые, что надо,
на кухню двинут, исты и тихи. 
