Поднять из гроба Нью́тона с Эйнштейном
не дрогнула умелая рука,
и сэры проповедовать антеннам
на чистом русском и издалека
готовы были — и несли чрез сутки,
пока их не оттаскивал Морфей;
мы отклику молились, только дудки:
ни единиц в ответ и ни нулей,
хотя б на Мóрзе — ни тире, ни точек;
Эйнштейн, как и молчание, хорош:
мы ждали годы, и мостов наводчик
расчёл: им сложно, если не соржёшь;
и мы смеялись пару пятилеток:
в эфире наступали на банан
и падали, ломаясь так и этак,
а Чаплин гнул своё: more can be done, —
но ни-че-го; тогда мы стали злиться
и с толком сообщили: прилетим
и выслушать заставим, и таблицей
Д. Менделеева покажется засим
таблица умножения, а эти
спустя не немного, а года
рта не раскрыли вновь, нас не приметя,
и мы, перегорая со стыда,
им слали Толстоевского, покуда
однажды не попали на привет
с одной земли (по сути, ниоткуда —
там всякий носорог и тошно): нет.
А остальные гулко ни ползвука,
и мы, такие, нежно: почему?
И кто-то промолчал головоруко,
а кто-то не сказал: по кочану. 
