И долго плясал, как умел, подсматривая во вновь обретённое окно, за которым падали и, падая, всякий раз надеялись на то, что ветер подхватит их и куда-нибудь унесёт, но воздух был рыхлым, как снег внизу, и, когда хотел, бритвенно острым, чтобы, попав в лёгкие, терзать их, дабы падающий бросил глупые мечты и просто падал, зарабатывая деньги: три рубля бумажкой, если поломается необычно (руки с ногами, допустим, целы, а одно ребро пробило котлетное тело насквозь), но выживет, и три рубля рублями — если, даже разбившись, подомнёт зажившуюся старуху, а лучше двух, судачивших об остром ветре, из-за которого детский кашель внуков делается красным.
(Здравствуйте, это Иван Бодхидхармов из «Новостей Брайля», и это моя последняя писанина на этой сволочной плоской Земле.)
Потом упросил пролетающего мимо гуся дать перьев на несколько стишков: «…потому что, редкая птица, они вот-вот хлынут. Видишь правую руку? Она дрожит, но не винно, а иначе, и это, милое длинношеее, верный признак».
Потом заказал в «Любой еде по вашему желанию» молодых каракатиц с карамелью и луком, «только чернильные мешочки не выбрасывайте, положите отдельно, они мне пригодятся», чтобы деликатесно и экзотично поужинать — и сделать графин настоящих перьевых чернил.
Потом, когда хлынуло и написалось провидческое
Ау (взял и делся)
Улетел в своём снаряде
на Луну и не возвратился.
(Андрей Платонов)
Я приносил металл. Я строил с ним.
Тащил, слезясь, кровати из-под деток,
когда они рассматривали эдак
свой рыбий жир: «Треску искровеним
и оплодотворённых яйцеклеток
лишим судьбы пинком, без хиросим,
заметив хоть в Индийском, хоть в ведре;
сама б пилá печёночные клетки?!» —
молчали зло и абордажно детки,
а я тянул: «Не нота, детворе
на радость вытяну все панцирные сетки»,
но тоже в сторону — пугаясь, что в нутре,
случись неловкость, будут синяки,
но, как и «едоки», осатанело, —
когда дитя себя почти продело
в дверь спальни, умолять «пренебреги
и не заметь», наверное, не дело.
Всё в дело шло: снаряду без цинги,
в довольстве витаминов Al и Fe,
лететь к Луне сподручней и скорее;
«…мне б чугуна и стали! Батареи?» —
он христарадил, я же в удальстве
переплывал вдоль рéки — енисеи:
волóк из дома ложки в рукаве,
и батареи да, и с ЧПУ
токарно-фрезерный с задоринкой — одышкой
(свинцов он, что ли); снова был мальчишкой:
горел и ждал несбыточных цеу́.
Всё переплавлено в РАКЕТУ, чтобы вспышкой
завидной засветиться — и… ау:
он, чёрный, как и я, но поприжат
повеселее: ни колá, ни сердца —
отобрала одна — хоть обессмерться,
ему тут что? — «Кромешный, а не рад».
Так он и не вернулся, взял и делся.
А я с ним строил. И так ждал назад.
Крылья (вырастут!)
Железо кончилось, и домны запретили,
собак гоняют во дворах; и нет бы стыть,
летя в снарядах в атмосферном иле
и выше, в пустоте, теряя нить
с отпетым чернозёмом, мёрзнут в домнах,
ныряя в омутистой дождевой
до дна, до дна, где у воды бездомной
из тверди неба мог бы быть покой —
но нет: семь поколений — и готовы,
отбором вынянчены жабры, и́
до синевы и заморозков сдобы
на мягком места сапиенс-мальки,
солдатиком иль рыбкой в конус бросив
себя, пьянят уменьем свежих тел:
не дышат, черти, днями! И молозив,
и молока, и каш, и тарантелл
(когда за обе) требуют в отместку,
и Циолковский, One Small Step и серп Луны
изводят беспросветную невестку:
в пыли, ни-ни, висит, — уязвлены:
а нет бы прыгать в сушь, а то и мимо;
семь поколений, и Москва — Луна,
Калуга — Марс цветут, неукротимы.
Нет, КРЫЛЬЯ лучше жабр и чугуна.
Ну хорошо, не семь, пусть будет восемь.
, ставшее целым пятилетним, ха, планом.
Воздух, всё-таки воздух, пусть он и разэтакий, едва ли не одеревенелый и даже занозистый, всё-таки мотыляние, всё-таки тетерев, туча и толстоголовка, — вот главное для обретения свободы. Нежели же мы не понастроим за пять лет ракет (раздув никому не нужные домны) и не отрастим крылья (переборов повсеместные жабры), и не надуем для каждого вольного человека его личный воздушный шар.
Иначе и быть не может. Потому что Земля круглая и вертится, и это наша сила, а их — слабость, ибо не ведают (среди долины ровные сортиров / в одно очко. Увидь, брательник: тьмы / и тьмы на плоской суше, размундирив / себя, сидят и делают холмы), а значит — не будут ждать. Без воздуха ничего не получится:
Ступая вверх, выучиваешь: низ
отныне только птичий, низа нету,
всё — низ и верх, всё — икс, а если где-то
есть твёрдое и ты нашёлся близ,
то это смерть. Устойчивое — смерть;
изношенность, усталость — и ошибка:
на верное ступил — оно как липку
облупит. Смерть и есть земная твердь,
а качкий, валкий воздух — травести,
девчачество-мальчишество, свобода
в пространстве и нечаянность исхода,
и шанс какой. Ступай уже, лети.
Потом четыре с лишним года я, вспомнив первую профессию, тайно чертил ракеты и воздушные шары, которые мы клепали и шили, шили и клепали, запускали и падали, падали (простите меня, братья кролики) и опять запускали в законных диких хвойных лесах, поставив на часах прокурорских медведей, добиваясь Р-скорости и Ш-высоты. Четыре с лишним года я изучал ветер, и мы узнали, когда шары, взлетев, наберут недосягаемую для их пуль высоту.
Подбитые шары, несомненно, будут, и их будет слишком много, но мы готовы и к этому: четыре с лишним года, когда наступало наше реактивное лето, мы косили сено, чтобы в день Икс оно обрело черты стогов и стояло на каждых ста метрах полётного Ш-маршрута. Упавшие ОБЯЗАТЕЛЬНО упадут на копну, в этом мы уверены, в противном случае — ставили бы стога чаще. Не нужно чаще, показали наши расчёты, упадут-упадут в пышное с любовью заготовленное сено. Поужинают, отоспятся и выдвинутся к месту запуска нового шара.
В 2041-м в наших метельных краях удались яблоки, которые мы скупали и складировали, складировали и скупали, — без яблок нет полёта: упавшие прокормятся, стреляющие — не только будут крепко биты, но и тоже прокормятся, ибо давно уже сидят на одном хлебе (присылаемом матерями в посылках), потому что кротовая тушёнка не лезет в глотку, а залезши, очень хочет назад. Прокормятся — и, как показывают наши расчёты, начнут мазать из одного только «спасибо», из одной только благодарности и врождённых крупинок добра.
Все четыре с лишним года мы собирали семена разнообразных полезных и просто изящных мемориальных растений, которые прорастут из карманов упавших насовсем (пуля и/или мимо стога, вероятность чего низка, но, увы, не нулевая): картошка — это прекрасно, но и айва великолепна, и облепиха замечательна, и лещина чудесна, и шелковица хороша, и барбарис славен, и боярышник благ, и алыча удивительна.
Четыре с лишним года мы точили из лучших древесных пород «шмайсеры», неотличимые от настоящих, и учились ими пользоваться так, чтобы стреляющие в нас не делали этого… или хотя бы задумались о последствиях. В день Икс хорошо слаженные отделения «деревянных автоматчиков» окружат места, из которых будут вестись обстрелы шаров, и мы ещё посмотрим, кто кого. Тем более что сверху, из шаров, вражеских стрелков будут поливать солнечными зайчиками. Так глупые зеркала наконец-то обрели смысл.
Прошло пять лет, и мальчишки Оэма превратились в 18-летних мужчин. Навык отца, к счастью, — передался. Оба рвутся в бой: затопление казарм, в которых обретаются будущие стрелки по шарам, — гарантировано. Спасибо им, что пошли против матерей и стали рядом с нами.
Воздуху поможет Земля, — без подкопов и даже туннелей тоже никак: пять долгих лет Т. Ьяден, единственный оставшийся в живых однополчанин Ярека (Адика), которого он вывел на волю, роет землю, роет едва ли не носом, чтобы настала свобода.
Наконец, все мы окрылены, особенно те, кто остался с крыльями (спасибо мамам, спрятавшим их от послеродового скальпеля). Четыре с лишним года, — и это случилось. Жабры кончились, начинаются крылья, уже начались.
.
(Это, если забыли, всё ещё Иван Бодхидхармов, «Новости Брайля», который скоро закруглится, — и закруглится навсегда.)
.
Писать было некогда, но однажды стишки хлынули ещё раз, — и получилась этакая «История нашего воздухоплавания»:
Крыла отобрались
¹Он выходил в окно. ²Её ловила мать
(когда отец, набив её карманы
осенним полосатым, чтобы знать,
что с яблоками делается, званы
они потом к столу или да ну,
бросал её с дерев разнообразных
высот). ³Его швыряли в вышину
(расчувствовавшись). ¹Нарастанье гласных
случалось у него уже внизу:
у самого асфальта приходило:
окно не дверь, и шавка «догрызу, —
орала и мослы хвалила: — мило»;
не помогали гласные. ²Она
в «Падении плодов» потом читала
(когда её ловили), что хана
антоновке не факт, а идеала
естествоиспытания достичь
нельзя: увы, у яблонных деревьев
не те высоты. ³Сантименты — бич:
забыть, подбросив, что, едва зареяв,
дитя вали́тся оземь, мудрено,
но можно, и его роняли столько
несчётных раз, что перочинным по
проклюнувшейся неизбежной дольке
что левого, что правого крыла
водить нельзя — дерёт ребёнок горло,
что больно и натура снизошла:
крыла отобрались, когда припёрло.
Скаляр и вектор
…и выходить в окно (а о дверях
писали словари, что устарели),
ныряя вниз, вернее, в снегирях,
в лазоревках в прозрачной акварели
ходить, ходить в воронах в лютый цвет
потоков туч, воды, всегдашне было,
и, было, упадали и в сюжет
«Антоновка за пазухой — грузило
для ангела немыслимое, и
лежи теперь, летун, весь в переломах, —
и заживай скорей. Твои стрижи»
привычно попадáли. И несомых
ветрами в небо вброшенных ребят
прибавилось по горло; было б странно,
когда бы поредело их: хотят
передохнуть отцы от моноплана —
закидывают в высь: «Ты полетай
пока, потом вернись», а детки в стаях
за пеночками в путь в Индокитай
счастливо отправляются, в китаях
вдруг ощущая, что у мамы грудь
пора сосать до пустоты и счастья, —
спешат назад, наткнувшись на «хлебнуть
хочу без промедления»; участье
спасает лишь от осыпанья: шар
из пеночек их возвращает, школя:
«Когда, птенец, ты вылупок, скаляр
и вектор не “пустое, ма”, а доля».
Лучший способ полёта
…конечно, доля: усвистать направо,
завязнуть в горизонте слева, — á
когда-нибудь потом, над эльдорадо,
осенним полосатым дорожа
за пазухой, в карманах (нёс и нёсся
на помощь, огибая пол-Земли:
у них вовсю пеллагра, новый Ося
не замечая вытекшей сопли,
вот-вот начнёт произносить за корку
единственные русские стихи),
прицельно ахнешь яблоком вдогонку
за человеком всякой чепухи
(портянок, смерти, сала, сытной водки
и бабы, раскоряченной под ним), —
и ссыплешь горку яблок тем, кто ходки,
уйдя в побег, который исполним
за живостью собак, которым спится
и видится порвать за сахарок,
и ветхостью бегущих, чьи копытца
откидываются наискосок
и не пылят, едва ли, вряд ли, ой ли
(зачем бросал? — не знаю, узнаю́),
и падаешь, крича от ясной боли:
шарахнули в ответ по воробью
из всех стволов, накинулись на небо,
по курице ударили. Пером
подушечным куриным сыпля, хлéба,
нельзя не донести, и лишь потом,
карманы яблок выгрузив, как Осип,
увидев, возвращается, живёт,
лететь, держась за небо. Лучший способ
летать — собой кровавя небосвод.
А уже в 2042-м, на Святки, случилась последняя вещица:
Шарик сияющий, Юра считал, голубой,
Юра писал: «Голубой», он твердил: «Он голу́бый»,
Юру роняли: «Он плоский, ковыльный», — губой
гнул недобитой, сверкая улыбкой: «Пощупай:
морда разбита — а я неизменен: яйцо»,
шарик помятый с боков хороводит, и мамы
шепчут на ухо ребятам, вкусившим сосцов:
«Тело озóрно и лаяй порой, маммограммы,
впрочем, утешны: небесно, как с ёлки, и, круг
свой завершая, Земля расхохочется: “Спится!
Сладко как баиньки ты, мелюзга”, — и тук-тук:
вертится, надо вертеться и будет вертеться», таблица
координат неземных известит: карапуз
дремлет на ёлке в шарах на руках — и в кроватке,
Юра запомнит и зеркальцем вспыхнет, Иисус
сладко зевнёт, ММО выдыхая. Уж Святки.
В общем.
Мы готовы вот-вот взлететь на все лады в самые разные стороны света.
Кто-то из нас станет спутником земли; кто-то будет кружить в небе до тех пор, пока внизу не сойдут от злобы с ума; кто-то упадёт, чтобы взлететь ещё и ещё раз, чтобы летать, пока живы двуногие внизу; кто-то упадёт, чтобы стать вкусной жареной картошкой.
Сегодня последний и главный день пятилетнего, только не смейтесь, плана. И у меня на него куча планов. Вчера у меня выпал последний передний зуб, и я не хочу попадаться вам на глаза. А встретимся — так и ладно: может быть, я буду дежурить около одного из стогов, отгоняя нежными словами (действительно нежными, такими, каких они никогда не слышали, даже от матерей) двуногих с вилами, или целиться из деревянного автомата, или, вымазавшись кровавым крысиным мясом, пойду против их овчарок, или буду слепить их зеркальцем из воздушного шара.
В любом случае я — зажился.
.
Это был Иван Бодхидхармов с последней заметкой для «Новостей Брайля». Прощайте.
Я в костюме тореро. На мне нелепая шляпа (мне кажется, это треуголка).
И я только что вышел вон.
