Эй, Матрёшка, покажи-ка ножку!
Нет, в самом деле, тётя Мотя,
Я знаю вас сто двадцать лет,
Вы не помешаны на моде,
Вы признанный авторитет,
Вас раздевают-одевают
На время, словно автомат,
При вас художник замирает
И говорит: «Не виноват-с!
Она сама упала в руки
И попросила расписать,
У этой барыни заслуги,
Ей невозможно отказать,
Намалевал ей плáтье-шмáтье
И цвета нации бельё,
Потом слились в рукопожáтьи
И долго пили кофеёк.
А что глаза на мокром месте,
Клянусь: я слёз не рисовал,
Мы разбежались честь по чести,
Чтоб я пять лет не выпивал!»
Вы мать-герой восьми детишек,
Одна растите, без отцов,
И никаких-нибудь трусишек,
А патриоток и бойцов.
Вы наша блá-бла, блá-бла, гордость,
От вас бла-блá глубокий след.
Но я, простите за упёртость,
Не видел ваших ног. Их нет?
Матрёна, слезай с трона!
Налей, калашников, матрёшке!
Матрёна, ты на «жигуле»?
Давай-ка, мать, ещё по трёшке,
Народ нуждается в бухлé…
Нет, в самом деле, тётя Мотя,
Ты жуткий, абсолютный китч,
Как соболя на Донкихоте,
Как оцифрованный кирпич.
Чем лакированней дешёвка,
Тем больше счастия в толпе.
Ты не устала от массовки?
Подумай, тётка, о себе.
Умри скорей, но не погасни,
Воскресни заново — такой,
Чтоб малышне — весёлый праздник,
А пошлости — заупокой.
Да вспомни ж ты! Была игрушкой,
А стала «символом страны».
К чертям страну, моя толстушка,
Давай-ка к людям — на блины.
Матрёшка — япошка!
Нет, в самом деле, тётя Мотя,
Нам это было невдомёк:
Вы хоть и в палех-позолоте,
Но папа ваш — японский бог.
Побойтесь Пушкина, матрёшка!
Как с вами рифмовать теперь
«Одёжку», «ложку» и «окрошку»?
А Токио отныне Тверь?
Не хмурьтесь! Я же понарошку,
Уверен: ваш Фукурумá
Умело жарил на гармошке,
Чем русских баб сводил с ума.
И слава богу, тётя Мотя!
Все люди братья, и вообще.
Забудем же о пулемёте!
Помолимся же о борще! 
