Я б заглянул в них — были бы рядом если,
если бы смел был и если бы только честен
перед собой был, да перед этой толщей
времени не вертелся, а постоял подольше.
Но ведь взаправду страшно — у дальнего края
столько всего наплакано, сколько б другая
с прорвой попутала и принялась ойкать,
щупая лапками сушу или ища локоть.
Небо твоё, моё дно — словом сказать, свалка,
выстиранная, будто бы нá зиму, вся наизнанку,
чтоб сторониться зряшных да лёгких смыслов,
только один — твой — выношенный и чистый.
Тут сверху вниз, по изводящей, обиды и боли,
чёрные, мажут, с крупицами выпавшей соли:
даже слезам, высохнув, стоит остаться собою,
тяжкое, горькое, всякое, всё же родное былое.
А снизу верх, по удивляющей, важные крохи:
век как ушёл, позабыт и прочие светлые вздохи:
дети (отрезаны морем), лето (долгими днями),
молодость (прошлым) с лёгкими полутенями…
Я б заглянул в них, были бы рядом, — да толку?
Пóжили — знаем: мелочный острый осколок
в сердце всего лишь свербит, предаваясь дивану:
врежь по щеке — и я отзовусь барабаном. 
