Зарезать платье на лоскутья,
не думая, что скоро ночь
и непогода на распутье
ознобом утренним, как мочь, —
природа возжелали-с, — ляжет,
и ноги, вязнуть перестав,
не побегут и не измажут
себя до шеи, по рукав,
тем более что часть одежды,
когда-то бывшая с рукой,
расторгнута на что-то между
весной по стрелке часовой
и девой без всего с волынкой
шитья, что зреет в голове,
запечатлённой над машинкой
в прихóдной к вечеру графе;
изрезать, дуясь, будто в ссоре, —
ходила в нём, когда у лип
на нашем месте, нрав позоря,
шмели пускали в дело шип,
пыльцу от пчёл обороняя
(пыльца наставила рога),
об этом вздорили в трамваях,
немного, впрочем, свысока,
а мы (ты помнишь?) со шмелями
аллеей бегали на спор:
кто первый — тот за мир с роями,
и пусть тучнеет медосбор, —
изжить такое платье ради
того, чтоб бабушкин буфет
стеклом поддакивал балладе
«Ей нужен новый туалет»!
А дальше как? — «В нём выйду, чтобы
поймать подолом высоту». —
А в старом невозможно? — Что ты!
Я в старом грустно опаду. 
