Над городом всегдашняя гроза, —
ты б вычеркнул из нас начало мая, —
и форточки на ветрополюсах
ни строчки зла уже не выжимают:
ах, воздух; из-под крыш рвёт покурить
и выпить, да не что-нибудь, а чаю,
вытягивая чашки, блюдца в нить
и примусы, что воду учащают;
родильный дом в трамвае, шаурма,
старушкой позабытая в квартире,
мат, мех, мехмат, любимая тюрьма,
прямые, как пробор, телеэфиры —
они кружáт, — открой уже глаза, —
и форточки стучат, как пишмашинки,
а смельчаки — как паруса, и бирюза
сличает их седые волосинки;
не смог последний дерзкий, из детей,
которым завещали гениальность:
его унёс с собой воздушный змей, —
родная объективная реальность;
а форточки отрывисто стучат, —
ты ждёшь, что в коде распрямится Данте? —
и ветер уже ражий и навряд
запнётся на потасканном атланте;
и воды протекают, и бассейн,
наш океанский, в орденах и свечках,
вот-вот зальёт составы, и портвейн
расплещется сосудами по речкам…
Ты написал нам место, где хочу
отжить у форточки, которая стучала,
и в эпилоге не мудри: скажи врачу,
что я не против всё начать сначала. 
