Вдруг опустевший человек
не нужен только человеку,
который не замедлит бег,
не поцелует в лоб калеку.
Но — мёд на хлебе! Но — портрет,
спиной стоящий подле света!
Но — гриб в саду! Но — рикошет
шмелей, гоняющих ракетой!
Но — бровка ветреной реки,
куда-то тянущая силой!
Но — быстрых голышей круги!
Но — скорость лодочки сносимой!..
Мёд хлебу губы закатал
и палец утопил по пояс,
и в рот вложил: «Не жду похвал,
лижи меня, не беспокоясь».
Портрет вокруг себя водил,
то приближал, то ставил одаль,
день поддавал щекам белил, —
«Без щетины не я, но щёголь».
Гриб поднял на ноги весь сад,
и человек решал вопросы:
«Груздь!» — ныли груши наугад. —
«Ничуть! Он белый, как берёза».
Шмели о ёжик били лбы —
и он навзрыд: «Я — цветоложе?..»
но подсказали из толпы
кузнечиков: «С такою рожей?!»
И с радости он напролом
через малину, пруд, дубраву,
с каким-то приблудившим псом
ручьями по овражным шрамам
на берег выскочил: Ока
его за ру́ку — и в Тарусу
вела стеклянного телка,
который всякому искусу,
как мальчик девочке, был рад:
пёк блинчики до горизонта,
лодчонку — ох, не поощрят, —
увёл от скорого ремонта…
И к вечеру душа полна,
всё вспомнила без нашей жёлчи,
но только не поднять со дна
того, кто пуст был, да нашёлся. 
