«Дай бороду потрогать, мой Фидель!..»
Он не очерчен был ни кругом, ни квадратом,
он просто на углу торчал, свой эль
прихлёбывая, и краснелся братом
единственному отпрыску в семье,
другие видели в нём друга малолетства,
кому-то плакалось: «О господи, в тряпье,
товарищ командáнте, нате средства»,
он был любимой, выпавшей в окно,
когда она, хмельная, там курила,
и первым космонавтом, что чуднó,
с шнурками по земле, шагал к могиле,
и девочкой, с которой станцевать
хотелось, да смущенье не велело,
а всякий сотый замирал: «Я в мать», —
и обнимал родную оробело,
и вёл домой, а те нашли отца,
что вышел и́з дому лет пять как, и с концами,
он болью был, а всё-таки сердца
в груди трепались рваными толчками…
А после он пропал — не исцелив
ни одного, но и не покалечив,
да и к чему — нас или скосит тиф,
иль время наконец очеловечит.
Народ бежал, но будто бы на взлёт,
спешил на кладбище, но весело и гордо,
но забывал уже и, зная наперёд,
что будет стыдно, брал себя за горло…
…А мне он показался старым мной,
хотя не думаю, чтоб я шептал престрого:
«Терпи, раз ходишь только по прямой».
Кого ж я видел… Неужели … 
