В кунсткамере из маленьких людей,
к которым приходило чувство взвеси,
когда они, упав, бросали в веси
и значащих пространства лошадей,
и нас при вилах у копён: «Воскресе
из пуделéй на цырлах пошустрей!»,
отдел, «Отдел полётов в небеса
и фактов улетучиванья вовсе»,
открыли; в банки, словно бы в гипнозе,
вонзились мы с сестрой, и бирюза,
засевшая в глазах, равна занозе:
свербит весьма, и вот уже слеза:
— «Исупов Горемыка, из крестьян, —
сестра читает, промокая влагу, —
упав с флагштока, реял, не до флага
народу стало, — он парил и пьян
и буен делался, кричал: “Возьму отлягу,
как совесть, взмыв, а вы внизу кочан
сломаете, а не поймёте, что
не стлаться надо, а по вертикали…”,
и был таков, — ветра в моря угнали,
где выловлен и в банку вложен до
обнаруженья в случае морали»…
А вот ещё, волнует, как ничто:
«С крылами легче — расставляй и бей,
упав удачно с крыши или вяза,
по пустоте плещи в теченье часа —
и ты не обезьян, а воробей…»
Сказал Петров, вполне себе из мяса,
из банки. Тут поди не ослабей:
им, как и нам, по виду до семи,
и крылья, если с ними, из газеты.
А ну попробуем! Мы сволочи и шкеты,
почувствуем себя хоть раз людьми.
И вяз тут был, и уберёмся в лето,
а если что — останемся детьми. 
