Он налетает, пролетая мимо;
ему занятно: безупречна — и одна;
темна ему беспечность нелюдима:
как это так — в себя заключена,
стоит, в песке увязнув, ни опушки,
ни леса, ни стремительной верхушки?!
Свой — ненаглядный — ветер иве внове,
вот и помалкивает, словно он не к ней
спустился, бросив небо, наготове…
остаться? выдувать из брамселей
ход бойкий по морям, а не речушке
(Оке, что у плотвы на побегушках)?!
Тиха раскидистая; ветр её щекочет;
листочкам долгим до того смешно,
что ива постигает: она кочет,
и надо петь, покуда не бревно:
да не одна я, вихорь! А стрекозы?
А книжка брошенная про Галапагосы?
А ласточки? А с удочкой эксцентрик,
что, выловив ерша, на мой пруток
сажает и торгуется в райцентре:
«Пяток — чекушка, дамы, как глоток!»
А вкусный дым, когда он вялит рыбу?
А рыба, не сдающаяся, ибо?
А Он, Она и дождь — и крона-крыша?
А перешёптывания Их на берегу?
А зеркало, которое я слышу,
смотрясь в него: «Я для тебя теку»?
А баржи до Рязани и их грузы,
среди которых слаще всех арбузы?
А чёрту неродня, что плыл до Волги,
а то, excusez-moi, и до Баку?
А этот ржавый бакен одинокий?
А бакенщик с глиомою в мозгу?
Без них ни на дрова, ни в кругосветку!
…И ветр иссяк, сломав на память ветку. 
